Неточные совпадения
Будучи в отставке, он, по газетам приравнивая к себе повышение своих сослуживцев, покупал ордена, им данные, и клал их на столе как скорбное напоминанье:
чем и
чем он мог
бы быть изукрашен!
Мой отец не соглашался, говорил,
что он разлюбил все военное,
что он надеется поместить меня со временем где-нибудь при миссии в теплом крае, куда и он
бы поехал оканчивать жизнь.
— Мне кажется,
что вам следовало
бы очень подумать о совете Петра Кирилловича.
Много толкуют у нас о глубоком разврате слуг, особенно крепостных. Они действительно не отличаются примерной строгостью поведения, нравственное падение их видно уже из того,
что они слишком многое выносят, слишком редко возмущаются и дают отпор. Но не в этом дело. Я желал
бы знать — которое сословие в России меньше их развращено? Неужели дворянство или чиновники? быть может, духовенство?
— Слышал я, государь мой, — говорил он однажды, —
что братец ваш еще кавалерию изволил получить. Стар, батюшка, становлюсь, скоро богу душу отдам, а ведь не сподобил меня господь видеть братца в кавалерии, хоть
бы раз перед кончиной лицезреть их в ленте и во всех регалиях!
Ученье шло плохо, без соревнования, без поощрений и одобрений; без системы и без надзору, я занимался спустя рукава и думал памятью и живым соображением заменить труд. Разумеется,
что и за учителями не было никакого присмотра; однажды условившись в цене, — лишь
бы они приходили в свое время и сидели свой час, — они могли продолжать годы, не отдавая никакого отчета в том,
что делали.
— Я так и думал, — заметил ему мой отец, поднося ему свою открытую табакерку,
чего с русским или немецким учителем он никогда
бы не сделал. — Я очень хотел
бы, если б вы могли le dégourdir un peu, [сделать его немного развязнее (фр.).] после декламации, немного
бы потанцевать.
Я уверен,
что моему отцу ни разу не приходило в голову, какую жизнь он заставляет меня вести, иначе он не отказывал
бы мне в самых невинных желаниях, в самых естественных просьбах.
Дети года через три стыдятся своих игрушек, — пусть их, им хочется быть большими, они так быстро растут, меняются, они это видят по курточке и по страницам учебных книг; а, кажется, совершеннолетним можно
бы было понять,
что «ребячество» с двумя-тремя годами юности — самая полная, самая изящная, самая наша часть жизни, да и чуть ли не самая важная, она незаметно определяет все будущее.
Кажется,
что едем. Отец мой говорил Сенатору,
что очень хотелось
бы ему отдохнуть в деревне и
что хозяйство требует его присмотра, но опять проходили недели.
Из этого не следует, чтобы худенькие плечи Карла Ивановича когда-нибудь прикрывались погоном или эполетами, — но природа так устроила немца,
что если он не доходит до неряшества и sans-gene [бесцеремонности (фр.).] филологией или теологией, то, какой
бы он ни был статский, все-таки он военный.
… А не странно ли подумать,
что, умей Зонненберг плавать или утони он тогда в Москве-реке, вытащи его не уральский казак, а какой-нибудь апшеронский пехотинец, я
бы и не встретился с Ником или позже, иначе, не в той комнатке нашего старого дома, где мы, тайком куря сигарки, заступали так далеко друг другу в жизнь и черпали друг в друге силу.
Впоследствии я видел, когда меня арестовали, и потом, когда отправляли в ссылку,
что сердце старика было больше открыто любви и даже нежности, нежели я думал. Я никогда не поблагодарил его за это, не зная, как
бы он принял мою благодарность.
— Ах, какая скука! Набоженство все! Не то, матушка, сквернит,
что в уста входит, а
что из-за уст; то ли есть, другое ли — один исход; вот
что из уст выходит — надобно наблюдать… пересуды да о ближнем. Ну, лучше ты обедала
бы дома в такие дни, а то тут еще турок придет — ему пилав надобно, у меня не герберг [постоялый двор, трактир (от нем. Herberge).] a la carte. [Здесь: с податей по карте (фр.).]
— Не стоило
бы, кажется, Анна Якимовна, на несколько последних лет менять обычай предков. Я грешу, ем скоромное по множеству болезней; ну, а ты, по твоим летам, слава богу, всю жизнь соблюдала посты, и вдруг…
что за пример для них.
Голицын был удивительный человек, он долго не мог привыкнуть к тому беспорядку,
что когда профессор болен, то и лекции нет; он думал,
что следующий по очереди должен был его заменять, так
что отцу Терновскому пришлось
бы иной раз читать в клинике о женских болезнях, а акушеру Рихтеру — толковать бессеменное зачатие.
С самого начала нашего знакомства Химик увидел,
что я серьезно занимаюсь, и стал уговаривать, чтоб я бросил «пустые» занятия литературой и «опасные без всякой пользы» — политикой, а принялся
бы за естественные науки.
Влияние Химика заставило меня избрать физико-математическое отделение; может, еще лучше было
бы вступить в медицинское, но беды большой в том нет,
что я сперва посредственно выучил, потом основательно забыл дифференциальные и интегральные исчисления.
Легко может быть,
что в противном случае государь прислал
бы флигель-адъютанта, который для получения креста сделал
бы из этого дела заговор, восстание, бунт и предложил
бы всех отправить на каторжную работу, а государь помиловал
бы в солдаты.
Это не значило: на поле сражения едут пушки, а просто,
что на марже [полях книги (от фр. marge).] такое заглавие. Как жаль,
что Николай обходил университет, если б он увидел Мягкова, он его сделал
бы попечителем.
Пока я придумывал, с
чего начать, мне пришла счастливая мысль в голову; если я и ошибусь, заметят, может, профессора, но ни слова не скажут, другие же сами ничего не смыслят, а студенты, лишь
бы я не срезался на полдороге, будут довольны, потому
что я у них в фаворе.
Митрополит смиренно покорился и разослал новое слово по всем церквам, в котором пояснял,
что напрасно стали
бы искать какое-нибудь приложение в тексте первой проповеди к благочестивейшему императору,
что Давид — это мы сами, погрязнувшие в грехах.
Но
что же это была
бы за молодежь, которая могла
бы в ожидании теоретических решений спокойно смотреть на то,
что делалось вокруг, на сотни поляков, гремевших цепями по Владимирской дороге, на крепостное состояние, на солдат, засекаемых на Ходынском поле каким-нибудь генералом Дашкевичем, на студентов-товарищей, пропадавших без вести.
Пока еще не разразилась над нами гроза, мой курс пришел к концу. Обыкновенные хлопоты, неспаные ночи для бесполезных мнемонических пыток, поверхностное учение на скорую руку и мысль об экзамене, побеждающая научный интерес, все это — как всегда. Я писал астрономическую диссертацию на золотую медаль и получил серебряную. Я уверен,
что я теперь не в состоянии был
бы понять того,
что тогда писал и
что стоило вес серебра.
А в самом деле, профессора удивились
бы,
что я в столько лет так много пошел назад.
Иная восторженность лучше всяких нравоучений хранит от истинных падений. Я помню юношеские оргии, разгульные минуты, хватавшие иногда через край; я не помню ни одной безнравственной истории в нашем кругу, ничего такого, отчего человек серьезно должен был краснеть,
что старался
бы забыть, скрыть. Все делалось открыто, открыто редко делается дурное. Половина, больше половины сердца была не туда направлена, где праздная страстность и болезненный эгоизм сосредоточиваются на нечистых помыслах и троят пороки.
Отец мой, прощаясь со мной, сказал мне,
что ему кажется, будто
бы от меня пахнет вином.
Для
чего я не знаю музыки, какая симфония вылетела
бы из моей души теперь.
— Не сердитесь, у меня нервы расстроены; я все понимаю, идите вашей дорогой, для вас нет другой, а если б была, вы все были
бы не те. Я знаю это, но не могу пересилить страха, я так много перенесла несчастий,
что на новые недостает сил. Смотрите, вы ни слова не говорите Ваде об этом, он огорчится, будет меня уговаривать… вот он, — прибавила старушка, поспешно утирая слезы и прося еще раз взглядом, чтоб я молчал.
Содержательница клялась,
что он их неоднократно произносил и очень громко, причем она прибавляла,
что он замахнулся на нее, и, если б она не наклонилась, то он раскроил
бы ей все лицо.
Квартальный повторял целую дорогу: «Господи! какая беда! человек не думает, не гадает,
что над ним сделается, — ну уж он меня доедет теперь. Оно
бы еще ничего, если б вас там не ждали, а то ведь ему срам — господи, какое несчастие!»
Если б он не получал жалованья, весьма вероятно,
что его посадили
бы в тюрьму.
— Вместо того чтоб губить людей, вы
бы лучше сделали представление о закрытии всех школ и университетов, это предупредит других несчастных, — а впрочем, вы можете делать
что хотите, но делать без меня, нога моя не будет в комиссии.
Разумеется, объяснять было нечего, я писал уклончивые и пустые фразы в ответ. В одном месте аудитор открыл фразу: «Все конституционные хартии ни к
чему не ведут, это контракты между господином и рабами; задача не в том, чтоб рабам было лучше, но чтоб не было рабов». Когда мне пришлось объяснять эту фразу, я заметил,
что я не вижу никакой обязанности защищать конституционное правительство и
что, если б я его защищал, меня в этом обвинили
бы.
— Хотелось
бы мне знать, в
чем можно обвинить человека по этим вопросам и по этим ответам? Под какую статью Свода вы подведете меня?
В ней было изображено,
что государь, рассмотрев доклад комиссии и взяв в особенное внимание молодые лета преступников, повелел под суд нас не отдавать, а объявить нам,
что по закону следовало
бы нас, как людей, уличенных в оскорблении величества пением возмутительных песен, — лишить живота; а в силу других законов сослать на вечную каторжную работу.
Тут обер-полицмейстер вмешал в разговор какой-то бессвязный вздор. Жаль,
что не было меньшого Голицына, вот был
бы случай поораторствовать.
Все они без исключения глубоко и громко сознают,
что их положение гораздо ниже их достоинства,
что одна нужда может их держать в этом «чернильном мире»,
что если б не бедность и не раны, то они управляли
бы корпусами армии или были
бы генерал-адъютантами. Каждый прибавляет поразительный пример кого-нибудь из прежних товарищей и говорит...
—
Что же
бы вы сделали в цепях?
Он злоупотребление влияний довел донельзя; например, отправляя чиновника на следствие, разумеется если он был интересован в деле, говорил ему:
что, вероятно, откроется то-то и то-то, и горе было
бы чиновнику, если б открылось что-нибудь другое.
Привычки Александра были таковы,
что невероятного ничего тут не было. Узнать, правда ли, было нелегко и, во всяком случае, наделало
бы много скандалу. На вопрос г. Бенкендорфа генерал Соломка отвечал,
что через его руки проходило столько денег,
что он не припомнит об этих пяти тысячах.
Зависимость моя от него была велика. Стоило ему написать какой-нибудь вздор министру, меня отослали
бы куда-нибудь в Иркутск. Да и зачем писать? Он имел право перевести в какой-нибудь дикий город Кай или Царево-Санчурск без всяких сообщений, без всяких ресурсов. Тюфяев отправил в Глазов одного молодого поляка за то,
что дамы предпочитали танцевать с ним мазурку, а не с его превосходительством.
Не говоря уже о том,
что эти люди «за гордость» рано или поздно подставили
бы мне ловушку, просто нет возможности проводить несколько часов дня с одними и теми же людьми, не перезнакомившись с ними.
Тюфяев был настоящий царский слуга, его оценили, но мало. В нем византийское рабство необыкновенно хорошо соединялось с канцелярским порядком. Уничтожение себя, отречение от воли и мысли перед властью шло неразрывно с суровым гнетом подчиненных. Он
бы мог быть статский Клейнмихель, его «усердие» точно так же превозмогло
бы все, и он точно так же штукатурил
бы стены человеческими трупами, сушил
бы дворец людскими легкими, а молодых людей инженерного корпуса сек
бы еще больнее за то,
что они не доносчики.
Мертвящее русское правительство, делающее все насилием, все палкой, не умеет сообщить тот жизненный толчок, который увлек
бы Сибирь с американской быстротой вперед. Увидим,
что будет, когда устья Амура откроются для судоходства и Америка встретится с Сибирью возле Китая.
— И полно, полно!
Что ты это? Я, грешный человек, иной раз беру благодарность. Жалованье у меня малое, поневоле возьмешь; но принять, так было
бы за
что. Как я тебе помогу; добро
бы ребро или зуб, а то прямо в глаз! Возьмите денежки ваши назад.
Замечательно,
что Киселев проезжал по Козьмодемьянску во время суда. Можно было
бы, кажется, завернуть в военную комиссию или позвать к себе майора.
Староста, никогда не мечтавший о существовании людей в мундире, которые
бы не брали взяток, до того растерялся,
что не заперся, не начал клясться и божиться,
что никогда денег не давал,
что если только хотел этого, так чтоб лопнули его глаза и росинка не попала
бы в рот.
Когда я это рассказывал полицмейстеру, тот мне заметил: «То-то и есть,
что все эти господа не знают дела; прислал
бы его просто ко мне, я
бы ему, дураку, вздул
бы спину, — не суйся, мол, в воду, не спросясь броду, — да и отпустил
бы его восвояси, — все
бы и были довольны; а теперь поди расчихивайся с палатой».
— Да
что, уж разом
бы все порешили.