Неточные совпадения
На первый случай да
будет позволено нам не разрушать на некоторое время спокойствия и квиетизма, в котором почивают формалисты, и заняться исключительно врагами современной
науки, — их мы понимаем под общим именем дилетантов и романтиков. Формалисты не страдают, а эти больны — им жить тошно.
Наконец, толпа этого направления составляется из людей, вышедших из детского возраста и вообразивших, что
наука легка (в их смысле), что стоит захотеть знать — и узнаешь, а между тем
наука им не далась, за это они и рассердились на нее; они не вынесли с собою ни укрепленных дарований, ни постоянного труда, ни желания чем бы то ни
было пожертвовать для истины.
Но когда мы приблизились к современной
науке, ее упорство должно
было удивить нас.
Все это должно
было удивить и оскорбить наших дилетантов гораздо более, нежели иностранных, ибо у нас гораздо менее развито понятие
науки и путей ее.
Наши дилетанты с плачем засвидетельствовали, что они обманулись в коварной
науке Запада, что ее результаты темны, сбивчивы, хотя и
есть порядочные мысли, принадлежащие «такому-то и такому-то».
Такие речи у нас вредны, потому что нет нелепости, обветшалости, которая не высказывалась бы нашими дилетантами с уверенностию, приводящею в изумление; а слушающие готовы верить оттого, что у нас не установились самые общие понятия о
науке;
есть предварительные истины, которые в Германии, например, вперед идут, а у нас нет.
Они
были всегда праздношатающимися в сенях храма
науки — у них нет своего дома.
Мы сердимся на
науку в совершенных годах, так, как сердились на грамматику,
будучи восьми лет.
Вообще ссылаться вечно на трудность — это что-то неблагопристойное, ленивое и не заслуживающее возражения [У нас, пожалуй,
есть и еще нелепее обвинение
науки: зачем она употребляет незнакомые слова.
Но трудиться не хотят, а утешаются мыслью, что современная
наука есть разработка материалов, что надобно нечеловечьи усилия для того, чтоб понять ее, и что скоро упадет с неба или выйдет из-под земли другая, легкая
наука.
Скажут: для кого же
наука, если люди, ее любящие, стремящиеся к ней, не понимают ее? стало
быть, она, как алхимия, существует только для адептов, имеющих ключ к ее иероглифическому языку?
Нет; современная
наука может
быть понятна всякому, кто имеет живую душу, самоотвержение и подходит к ней просто.
Было время, когда многое прощалось за одно стремление, за одну любовь к
науке; это время миновало; нынче мало одной платонической любви: мы — реалисты; нам надобно, чтоб любовь становилась действием.
Чтоб сказать это, когда речь идет не о пустых случайностях ежедневной жизни, а о
науке, надобно
быть или гением, или безумным.
Другие
науки гораздо счастливее философии: у них
есть предмет, непроницаемый в пространстве и сущий во времени.
При первом шаге дилетанты предъявляют допросные пункты, труднейшие вопросы
науки хотят вперед узнать, чтоб иметь залог, что такое дух, абсолютное… да так, чтоб определение
было коротко и ясно, т. е. дайте содержание всей
науки в нескольких сентенциях, — это
была бы легкая
наука!
Приведу, для примера, один вопрос, разным образом, но чрезвычайно часто предлагаемый дилетантами: «Как безвидное, внутреннее превратилось в видимое, внешнее, и что оно
было прежде существования внешнего?»
Наука потому не обязана на это отвечать, что она и не говорила, что два момента, существующие как внутреннее и внешнее, можно разъять так, чтоб один момент имел действительность без другого.
Разумеется, что вне
науки нельзя передать ясно и отчетливо необходимость вечного, неуловимого перехода внутреннего во внешнее, так что наружное
есть внутреннее, а внутреннее — наружное.
Здесь время напомнить третье условие понимания
науки, о котором
было сказано, — живую душу.
«Неужели он страдательно склонится под ярмо чужого авторитета?»
Наука не требует ничего вперед, не дает никаких начал на веру, и какие начала у нее, которые вперед можно
было бы передать?
Если же под началом разуметь первую страницу, то в ней истины
науки потому не может
быть, что она первая страница и все развитие еще впереди.
Но люди смотрят доселе на
науку с недоверием, и недоверие это прекрасно; верное, но темное чувство убеждает их, что в ней должно
быть разрешение величайших вопросов, а между тем перед их глазами ученые, по большей части, занимаются мелочами, пустыми диспутами, вопросами, лишенными жизни, и отворачиваются от общечеловеческих интересов; предчувствуют, что
наука — общее достояние всех, и между тем видят, что к ней приступа нет, что она говорит странным и трудно понятным языком.
Первый шаг к освобождению
науки есть сознание препятствий, обличение ложных друзей, воображающих, что ее доселе можно пеленать схоластическим свивальником и что она, живая,
будет лежать, как египетская мумия.
В XVIII веке они
были веселы, шумели и назывались esprit fort [вольнодумцами (франц.).]; в XIX веке дилетант имеет грустную и неразгаданную думу; он любит
науку, но знает ее коварность; он немного мистик и читает Шведенборга, но также немного скептик и заглядывает в Байрона; он часто говорит с Гамлетом: «Нет, друг Горацио,
есть много вещей, которых не понимают ученые» — а про себя думает, что понимает все на свете.
Китай считается многими очень благоденствующим патриархальным царством; это может
быть; ученых там бездна; преимущества ученых в службе у них спокон века — но
науки следа нет…
«Да у них своя
наука!» И против этого не
будем спорить; но мы говорим о
науке, человечеству принадлежащей, а не Китаю, не Японии и другим ученым государствам.
У нас мальчишек отдают в
науку к кузнецам, столярам: думать надобно, что и у них
есть своя
наука.
Впрочем, и для истинной
науки был возраст, в который каста ученых как каста
была необходима, — в период неразвитости, когда
наука была отринута, ее права не признаны, она сама подчинена авторитетам.
Тогда
было доблестно принадлежать к левитам
науки; тогда звание ученого чаще вело на костер, нежели в академию.
Наконец, последняя возможность удержать
науку в цехе
была основана на разработывании чисто теоретических сторон, не везде доступных профанам.
Ученые принесли свою пользу
науке, которую не признать
было бы неблагодарно; но совсем не потому, что они стремились составить касту: напротив, одни индивидуальные труды
были истинно полезны.
После католической
науки новая
наука, рожденная среди отрицанья и борьбы, требовала иных оснований, более положительных, фактических; но не
было у нее материалов, запасов, обследованных событий и наблюдений; войско фактов
было недостаточно.
Франция именно стоит в главе популяризации
науки; как ловко она умела, век тому назад, свое воззрение (каково бы оно ни
было) облечь в современно-народную, всем доступную, проникнутую жизнию форму!
Наука — открытый стол для всех и каждого, лишь бы
был голод, лишь бы потребность манны небесной развилась.
Греция, умевшая развивать индивидуальности до какой-то художественной оконченности и высоко человеческой полноты, мало знала в цветущие времена свои ученых в нашем смысле; ее мыслители, ее историки, ее поэты
были прежде всего граждане, люди жизни, люди общественного совета, площади, военного стана; оттого это гармонически уравновешенное, прекрасное своим аккордом, многостороннее развитие великих личностей, их
науки и искусства — Сократа, Платона, Эсхила, Ксенофонта и других.
Без сомнения, господин, которого привозили к князю Потемкину и который знал на память месяцеслов,
был ученый — и еще более: сам изобрел свою
науку.
Собрание ученых какой-нибудь академии
было бы похоже на нашу роговую музыку, где каждый музыкант всю жизнь дудит одну и ту же ноту, если б у них
был капельмейстер и ensemble [ансамбль (франц.).] (а в ensemble и состоит
наука).
Дилетанты — туристы в областях
науки и, как вообще туристы, знают о странах, в которых они
были, общие замечания да всякий вздор, газетную клевету, светские сплетни, придворные интриги.
Но может ли существовать
наука без специальных занятий? Разве энциклопедическая поверхностность, за все хватающаяся, не
есть именно недостаток дилетантизма? Конечно, не может; но вот в чем дело.
Полная система
есть расчленение и развитие души
науки до того, чтоб душа стала телом и тело стало душою.
Мир фактический служит, без сомнения, основой
науки;
наука, опертая не на природе, не на фактах,
есть именно туманная
наука дилетантов.
Всегда и вечно
будет техническая часть отдельных отраслей
науки, которая очень справедливо останется в руках специалистов, но не в ней дело.
Мы, улыбаясь, предвидим теперь смешное положение ученых, когда они хорошенько поймут современную
науку; ее истинные результаты до такой степени просты и ясны, что они
будут скандализованы: «Как!
Когда юное возмужает, когда оно привыкнет к высоте, оглядится, почувствует себя там дома, перестанет дивиться широкому, бесконечному виду и своей воле, — словом, сживется с вершиной горы, тогда его истина, его
наука выскажется просто, всякому доступно. И это
будет!
Наука, сказали мы прежде, провозгласила всеобщее примирение в сфере мышления, и жаждавшие примирения раздвоились: одни отвергли примирение
науки, не обсудив его, другие приняли поверхностно и буквально;
были и
есть, само собою разумеется, истинно понявшие
науку, — они составляют македонскую фалангу ее, о которой мы не предположили себе говорить в ряде этих статей.
Человек, который ничему не может распахнуть груди своей, жалок; ему не одна
наука затворяет свою храмину; он не может
быть ни глубоко религиозным, ни истинным художником, ни доблестным гражданином; ему не встретить ни глубокой симпатии друга, ни пламенного взгляда взаимной любви.
Процесс погубления личности в
науке есть процесс становления — в сознательную, свободно разумную личность из непосредственно естественной; она приостановлена для того, чтоб вновь родиться.
Примеры из формальной
науки всегда способствуют к уразумению, если только мы не
будем забывать, что спекулятивная
наука не токмо формальная, что ее формула исчерпывает и самое содержание.
Формалисты нашли примирение в
науке, но примирение ложное; они больше примирились, нежели
наука могла примирить; они не поняли, как совершено примирение в
науке; вошедши с слабым зрением, с бедными желаниями, они
были поражены светом и богатством удовлетворения.
Примирение
науки — снова начатая борьба, достигающая примирения в практических областях; примирение
науки — в мышлении, но «человек не токмо мыслящее, но и действующее существо» [Это сказал Гёте; Гегель в «Пропедевтике» (том XVIII, § 63) говорит: «Слово не
есть еще деяние, которое выше речи».