Неточные совпадения
Раздосадованный советник бросил
дело, а
будь у директорши в самом
деле платье брусничного цвета да напиши советник, так в те прекрасные времена брусничный цвет наделал бы мне, наверное, больше вреда, чем брусничный сок Лариных мог повредить Онегину.
Строгий, вспыльчивый, жесткий на словах и часто жестокий на
деле, нельзя сказать, что он
был злой человек от природы; всматриваясь в резкие черты его лица, не совсем уничтожившиеся в мясных дополнениях, в густые черные брови и блестящие глаза, можно
было предполагать, что жизнь задавила в нем не одну возможность.
Теория его хозяйства
была очень несложна: он бранил всякий
день приказчика и старосту, ездил за зайцами и ходил с ружьем.
Не привыкнув решительно ни к какого рода
делам, он не мог сообразить, что надобно делать, занимался мелочами и
был доволен.
Заметно
было, что
дело внутри кончено.
На другой
день, в восемь часов утра, явился каретник-немец, а в десять окончилась конференция, в которой с большою отчетливостью и подробностью заказана
была четвероместная карета, кузов мордоре-фонсе [темно-коричневого цвета с металлическим оттенком (от фр. mordore fonce).], гербы золотые, сукно пунцовое, басон коклико, парадные козлы о трех чехлах.
Камердинер
был человек умный и сметливый, и хотя его очень поразила нежданная милость господина, но в два мига он расчел все шансы pro и contra [за и против (лат.).] и попросил у него поцеловать ручку за милость и неоставление: нареченный жених понял, в чем
дело; однако ж, думал он, не совсем же в немилость посылают Авдотью Емельяновну, коли за меня отдают: я человек близкий, да и баринов нрав знаю; да и жену иметь такую красивую недурно.
На другой
день, утром в девять часов, двоюродная сестра сердилась на неаккуратность титулярной советницы, которая хотела
быть в одиннадцать часов и еще не приходила; наконец желанная гостья явилась, и с нею другая особа, в чепчике; словом,
дело кипело с необычайною быстротою и с достодолжным порядком.
«Папа с крылышками», — пролепетал ребенок, — и Глафира Львовна вдвое заплакала, восклицая: «О, небесная простота!» А
дело было очень просто: на потолке, по давно прошедшей моде,
был представлен амур, дрягавший ногами и крыльями и завязывавший какой-то бант у черного железного крюка, на котором висела люстра.
Их, наверное, можно
было встретить и в Сокольниках 1 мая, и в Дворцовом саду в Вознесенье, и на Пресненских прудах в Духов
день, и на Тверском бульваре почти всякий
день.
Это
был счастливейший период жизни Круциферского; тогда он купил свой домик о трех окнах, а Маргарита Карловна сюрпризом мужу, ко
дню Иакова, брата господня, ночью обила старый диван и креслы ситцем, купленным на деньги, собранные по копейке.
В обоих случаях Круциферскому не приходилось ничего делать, а смерть падала на его счет, и молодой доктор всякий раз говорил дамам: «Странная вещь, ведь Яков Иванович очень хорошо знает свое
дело, а как не догадался употребить t-rae opii Sydenhamii капель X, solutum in aqua distil lata [Сиденгэмовой настойки опия капель 10, разведенных в дистиллированной воде (лат.).] да не поставил под ложечку сорок пять пиявок; ведь человек-то бы
был жив».
Директор, в мундире и поддерживая шляпой шпагу, объяснил меценату подробно, отчего сени сыры и лестница покривилась (хотя меценату до этого
дела не
было); ученики
были развернуты правильной колонной; учители, сильна причесанные и с крепко повязанными галстухами, озабоченно ходили, глазами показывали что-то ученикам и сторожу, всего менее потерявшемуся.
Если б меценат не проезжал через город NN, Митя поступил бы в канцелярию, и рассказа нашего не
было бы, а
был бы Митя со временем старший помощник правителя
дел и кормил бы он своих стариков бог знает какими доходами, — и отдохнули бы Яков Иванович и Маргарита Карловна.
Антон Фердинандович
был именно профессор-патрон: он в самом
деле любил Круциферского, но только не рисковал своими деньгами, как мы видели, — а рекомендацию всегда
был готов дать.
— Итак, мы
дело сладили, — сказал наконец инспектор после маленького молчания, — я еду через пять
дней и
буду очень рад, если вы
разделите со мною тарантас.
Странное
дело: в доме Негрова ничего не
было ни разительного, ни особенного; но свежему человеку, юноше, как-то неловко, трудно
было дышать в нем.
Отец и мать
были довольны: кто же имеет право мешаться в семейные
дела после этого?
И в самом
деле, попадья
была непроходимо глупа.
Маленькие глазки Элизы Августовны, очень наблюдательные и приобученные к
делу, заметили, что с тех пор как семья Негрова увеличилась вступлением в нее Круциферского, Глафира Львовна сделалась несколько внимательнее к своему туалету; что блуза ее как-то иначе надевалась; появились всякие воротнички, разные чепчики, обращено
было внимание на волосы, и густая коса Палашки, имевшая несчастие подходить под цвет остатков шевелюры Глафиры Львовны, снова начала привязываться, несмотря на то что ее уже немножко подъела моль.
Алексис не
был одарен способностью особенно быстро понимать
дела и обсуживать их. К тому же он
был удивлен не менее, как в медовый месяц после свадьбы, когда Глафира Львовна заклинала его могилой матери, прахом отца позволить ей взять дитя преступной любви. Сверх всего этого, Негров хотел смертельно спать; время для доклада о перехваченной переписке
было дурно выбрано: человек сонный может только сердиться на того, кто ему мешает спать, — нервы действуют слабо, все находится под влиянием устали.
Предупредить
было не ваше
дело? чего смотрели? зачем дали им стакнуться?..
В самом
деле, в эту минуту она
была поразительно хороша; какая-то мысль сильно занимала ее: ей
было грустно, и грусть эта придавала нечто величественное чертам ее, энергическим, резким, юно-прекрасным.
Чего
было бояться ему? Кажется, не
было никакого сомнения, что Любонька его любит: чего ему еще? Однако он
был ни жив ни мертв от страха, да и
был ни жив ни мертв от стыда; он никак не мог сообразить, что роль Глафиры Львовны вовсе не лучше его роли. Он не мог себе представить, как встретится с нею. Известное
дело, что совершались преступления для поправки неловкости…
Будьте уверены, что любовь пройдет в обоих случаях: уедете куда-нибудь — пройдет; женитесь — еще скорее пройдет; я сам
был влюблен и не раз, а раз пять, но бог спас; и я, возвращаясь теперь домой, спокойно и тихо отдыхаю от своих трудов;
день я весь принадлежу моим больным, вечерком в вистик сыграешь, да и ляжешь себе без заботы…
—
Есть случаи, в которых принимающие участие помогают, а не читают диссертации. Может
быть, все то, что вы говорите, правда, — я не стану возражать; будущее —
дело темное; я знаю одно: мне теперь два выхода, — куда они ведут, трудно сказать, но третьего нет: или броситься в воду, или
быть счастливейшим человеком.
Крупов ушел рассерженный и вечером того
дня за ужином у вице-губернатора декламировал полтора часа на свою любимую тему — бранил женщин и семейную жизнь, забыв, что вице-губернатор
был женат на третьей жене и от каждой имел по нескольку человек детей.
Среди этих всеобщих и трудных занятий вдруг вниманье города, уже столь напряженное, обратилось на совершенно неожиданное, никому не известное лицо, — лицо, которого никто не ждал, ни даже корнет Дрягалов, ждавший всех, — лицо, о котором никто не думал, которое
было вовсе не нужно в патриархальной семье общинных глав, которое свалилось, как с неба, а в самом
деле приехало в прекрасном английском дормезе.
Сильнейшая голова в городе
был, бесспорно, председатель уголовной палаты; он решал окончательно, безапелляционно все вопросы, занимавшие общество, к нему ездили совещаться о семейных
делах; он
был очень учен, литератор и философ.
— Но Антон Антонович
был не такой человек, к которому можно
было так вдруг адресоваться: «Что вы думаете о г. Бельтове?» Далеко нет; он даже, как нарочно (а весьма может
быть, что и в самом
деле нарочно), три
дня не
был видим ни на висте у вице-губернатора, ни на чае у генерала Хрящова.
Анны в петлице решился в воскресенье от губернатора (у которого он не мог не
быть в воскресные и праздничные
дни) заехать на минуту в собор и, если председателя там нет, ехать прямо к нему.
Злоумна ненависть, судя повсюду строго, Очей имеет много И видит сквозь покров закрытые
дела. Вотще от сестр своих царевна их скрывала. И
день, и два, и три притворство продолжала, Как будто бы она супруга въявь ждала. Сестры темнили вид, под чем он
был неявен, Чего не вымыслит коварная хула? Он
был, по их речам, и страшен и злонравен.
— Да он и у его превосходительства не был-с, а ведь приехал, я думаю,
дней пять тому назад…
Точно, сегодня в обед
будет пять
дней.
Известно, что из кочующих племен в Европе цыгане и игроки никогда не ведут оседлой жизни, и потому нет ничего удивительного, что один из слушателей Бельтова через несколько
дней был уже в Петербурге.
Двумя грязными двориками, имевшими вид какого-то
дна не вовсе просохнувшего озера, надобно
было дойти до маленькой двери, едва заметной в колоссальной стене; оттуда вела сырая, темная, каменная, с изломанными ступенями, бесконечная лестница, на которую отворялись, при каждой площадке, две-три двери; в самом верху, на финском небе, как выражаются петербургские остряки, нанимала комнатку немка-старуха; у нее паралич отнял обе ноги, и она полутрупом лежала четвертый год у печки, вязала чулки по будням и читала Лютеров перевод Библии по праздникам.
Софи поговорила с немкой и наняла этот будуар; в этом будуаре
было грязно, черно, сыро и чадно; дверь отворялась в холодный коридор, по которому ползали какие-то дети, жалкие, оборванные, бледные, рыжие, с глазами, заплывшими золотухой; кругом все
было битком набито пьяными мастеровыми; лучшую квартиру в этом этаже занимали швеи; никогда не
было, по крайней мере
днем, заметно, чтоб они работали, но по образу жизни видно
было, что они далеки от крайности; кухарка, жившая у них, ежедневно раз пять бегала в полпивную с кувшином, у которого
был отбит нос…
— Попадья, а попадья! Знаешь, кто барыня? Вот что
была учительница-то, бывшая у Веры Васильевны от засекинской барыни. Чудны
дела твои, господи!
Он
был человек отлично образованный, славно знал по-латыни,
был хороший ботаник; в
деле воспитания мечтатель с юношескою добросовестностью видел исполнение долга, страшную ответственность; он изучил всевозможные трактаты о воспитании и педагогии от «Эмиля» и Песталоцци до Базедова и Николаи; одного он не вычитал в этих книгах — что важнейшее
дело воспитания состоит в приспособлении молодого ума к окружающему, что воспитание должно
быть климатологическое, что для каждой эпохи, так, как для каждой страны, еще более для каждого сословия, а может
быть, и для каждой семьи, должно
быть свое воспитание.
Дело было весною; женевец начал с того, что развил в Володе страсть к ботанике; с раннего утра отправлялись они гербаризировать, и живой разговор заменял скучные уроки: всякий предмет, попавшийся на глаза,
был темою, и Володя с чрезвычайным вниманием слушал объяснения женевца.
В самом
деле, вид Володи имел в себе что-то трогательное: он
был так благороден, что-то такое прямое, открытое, доверчивое
было в нем, что смотрящему на него становилось отрадно для себя и грустно за него.
Тот поговорил с ним несколько минут и в самом
деле был поражен его простою речью, его многосторонним образованием и пылким, пламенным умом.
Поверьте, эта минута останется мне памятною; она проводит меня до конца жизни как утешение, как мое оправдание в моих собственных глазах, — но с тем вместе она торжественно заключила мое
дело, она ясно показала, что учитель должен оставить уже собственному развитию воспитанника, что он уже скорее может повредить своим влиянием самобытности, нежели
быть полезным.
Этот человек всего лучше мог служить доказательством, что не дальние путешествия, не университетские лекции, не широкий круг деятельности образуют человека: он
был чрезвычайно опытен в
делах, в знании людей и к тому же такой дипломат, что, конечно, не отстал бы ни от Остермана, ни от Талейрана.
Менялись главные начальники, менялись директоры, мелькали начальники отделения, а столоначальник четвертого стола оставался тот же, и все его любили, потому что он
был необходим и потому что он тщательно скрывал это; все отличали его и отдавали ему справедливость, потому что он старался совершенно стереть себя; он все знал, все помнил по
делам канцелярии; у него справлялись, как в архиве, и он не лез вперед; ему предлагал директор место начальника отделения — он остался верен четвертому столу; его хотели представить к кресту — он на два года отдалил от себя крест, прося заменить его годовым окладом жалованья, единственно потому, что столоначальник третьего стола мог позавидовать ему.
Вы можете себе представить, сколько разных
дел прошло в продолжение сорока пяти лет через его руки, и никогда никакое
дело не вывело Осипа Евсеича из себя, не привело в негодование, не лишило веселого расположения духа; он отроду не переходил мысленно от делопроизводства на бумаге к действительному существованию обстоятельств и лиц; он на
дела смотрел как-то отвлеченно, как на сцепление большого числа отношений, сообщений, рапортов и запросов, в известном порядке расположенных и по известным правилам разросшихся; продолжая
дело в своем столе или сообщая ему движение, как говорят романтики-столоначальники, он имел в виду, само собою разумеется, одну очистку своего стола и оканчивал
дело у себя как удобнее
было: справкой в Красноярске, которая не могла ближе двух лет возвратиться, или заготовлением окончательного решения, или — это он любил всего больше — пересылкою
дела в другую канцелярию, где уже другой столоначальник оканчивал по тем же правилам этот гранпасьянс; он до того
был беспристрастен, что вовсе не думал, например, что могут
быть лица, которые пойдут по миру прежде, нежели воротится справка из Красноярска, — Фемида должна
быть слепа…
Нет, брат, дельного малого сразу узнаешь; я сначала сам
было подумал: «Кажется, не глуп; может,
будет путь; ну, не привык к службе, обойдется, привыкнет», — а теперь три месяца всякий
день ходит и со всякой дрянью носится, горячится, точно отца родного, прости господи, режут, а он спасает, — ну, куда уйдешь с этим?
Покричит, покричит, да так на всю жизнь чиновником без всяких поручений и останется, а сдуру над нами
будет подсмеивать: это-де канцелярские чернорабочие; а чернорабочие-то все и делают; в гражданскую палату просьбу по своему
делу надо подать — не умеет, давай чернорабочего…
Этим олимпическим смехом окончилось служебное поприще доброго приятеля нашего, Владимира Петровича Бельтова. Это
было ровно за десять лет до того знаменитого
дня, когда в то самое время, как у Веры Васильевны за столом подавали пудинг, раздался колокольчик, — Максим Иванович не вытерпел и побежал к окну. Что же делал Бельтов в продолжение этих десяти лет?
Ничто в мире не заманчиво так для пламенной натуры, как участие в текущих
делах, в этой воочию совершающейся истории; кто допустил в свою грудь мечты о такой деятельности, тот испортил себя для всех других областей; тот, чем бы ни занимался, во всем
будет гостем: его безусловная область не там — он внесет гражданский спор в искусство, он мысль свою нарисует, если
будет живописец, пропоет, если
будет музыкант.