Неточные совпадения
Алексея Абрамовича она боялась — остальные в доме боялись ее, хотя она никогда никому не сделала вреда; обреченная томному гаремному заключению, она всю потребность любви, все требования на жизнь сосредоточила в ребенке; неразвитая, подавленная
душа ее
была хороша; она, безответная и робкая, не оскорблявшаяся никакими оскорблениями, не могла вынести одного — жестокого обращения Негрова с ребенком, когда тот чуть ему надоедал; она поднимала тогда голос, дрожащий не страхом, а гневом; она презирала в эти минуты Негрова, и Негров, как будто чувствуя свое унизительное положение, осыпал ее бранью и уходил, хлопнув дверью.
Любонька в людской, если б и узнала со временем о своем рождении, понятия ее
были бы так тесны,
душа спала бы таким непробудимым сном, что из этого ничего бы не вышло; вероятно, Алексей Абрамович, чтобы вполне примириться с совестью, дал бы ей отпускную и, может
быть, тысячу-другую приданого; она
была бы при своих понятиях чрезвычайно счастлива, вышла бы замуж за купца третьей гильдии, носила бы шелковый платок на макушке,
пила бы по двенадцати чашек цветочного чая и народила бы целую семью купчиков; иногда приходила бы она в гости к дворечихе Негрова и видела бы с удовольствием, как на нее с завистью смотрят ее бывшие подруги.
В этих низменных сферах общественной жизни
душа вянет, сохнет в вечном беспокойстве, забывает о том, что у нее
есть крылья, и, вечно наклоненная к земле, не подымает взора к солнцу.
Жесткая и отчасти надменная натура Негрова, часто вовсе без намерения, глубоко оскорбляла ее, а потом он оскорблял ее и с намерением, но вовсе не понимая, как важно влияние иного слова на
душу, более нежную, нежели у его управителя, и как надобно
было быть осторожным ему с беззащитной девушкой, дочерью и не дочерью, живущей у него по праву и по благодеянию.
С двенадцати лет эта головка, покрытая темными кудрями, стала работать; круг вопросов, возбужденных в ней,
был не велик, совершенно личен, тем более она могла сосредоточиваться на них; ничто внешнее, окружающее не занимало ее; она думала и мечтала, мечтала для того, чтоб облегчить свою
душу, и думала для того, чтоб понять свои мечты.
Не знаю, отчего мне все делалось грустнее и грустнее; будто темная туча поднялась из глубины
души; мне
было так тяжело, что я плакала, горько плакала…
Она, может
быть, бежала бы в полк или не знаю куда, если б она
была мужчиной; но девушкой она бежала в самое себя; она годы выносила свое горе, свои обиды, свою праздность, свои мысли; когда мало-помалу часть бродившего в ее
душе стала оседать, когда не
было удовлетворения естественной, сильной потребности высказаться кому-нибудь, — она схватила перо, она стала писать, то
есть высказывать, так сказать, самой себе занимавшее ее и тем облегчить свою
душу.
Когда случится жизни в цвете
Сказать
душойЕму: ты
будь моя на свете...
Элиза Августовна не проронила ни одной из этих перемен; когда же она, случайно зашедши в комнату Глафиры Львовны во время ее отсутствия и случайно отворив ящик туалета, нашла в нем початую баночку rouge végétal [румян (фр.).], которая лет пятнадцать покоилась рядом с какой-то глазной примочкой в кладовой, — тогда она воскликнула внутри своей
души: «Теперь пора и мне выступить на сцену!» В тот же вечер, оставшись наедине с Глафирой Львовной, мадам начала рассказывать о том, как одна — разумеется, княгиня — интересовалась одним молодым человеком, как у нее (то
есть у Элизы Августовны) сердце изныло, видя, что ангел-княгиня сохнет, страдает; как княгиня, наконец, пала на грудь к ней, как к единственному другу, и живописала ей свои волнения, свои сомнения, прося ее совета; как она разрешила ее сомнения, дала советы; как потом княгиня перестала сохнуть и страдать, напротив, начала толстеть и веселиться.
Бедный Круциферский все это время лежал на траве; он так искренно, так от
души желал умереть, что
будь это во время дамского управления Парок, они бы не вытерпели и перерезали бы его ниточку.
Лицо это
было отставной губернский секретарь Владимир Петрович Бельтов; чего у него недовешивало со стороны чина, искупалось довольно хорошо 3000
душ незаложенного имения; это-то имение, Белое Поле, очень подробно знали избираемые и избиратели; но владетель Белого Поля
был какой-то миф, сказочное, темное лицо, о котором повествовали иногда всякие несбыточности, так, как повествуют о далеких странах, о Камчатке, о Калифорнии, — вещи странные для нас, невероятные.
У него
был только один соперник — инспектор врачебной управы Крупов, и председатель как-то действительно конфузился при нем; но авторитет Крупова далеко не
был так всеобщ, особенно после того, как одна дама губернской аристократии, очень чувствительная и не менее образованная, сказала при многих свидетелях: «Я уважаю Семена Ивановича; но может ли человек понять сердце женщины, может ли понять нежные чувства
души, когда он мог смотреть на мертвые тела и, может
быть, касался до них рукою?» — Все дамы согласились, что не может, и решили единогласно, что председатель уголовной палаты, не имеющий таких свирепых привычек, один способен решать вопросы нежные, где замешано сердце женщины, не говоря уже о всех прочих вопросах.
Именно такая натура
была у Бельтовой: ни любовь мужа, ни благотворное влияние на него, которое
было очевидно, не могли исторгнуть горького начала из
души ее; она боялась людей,
была задумчива, дика, сосредоточена в себе,
была худа, бледна, недоверчива, все чего-то боялась, любила плакать и сидела молча целые часы на балконе.
Но и эта судорожная любовь к сыну
была смешана у ней с черным началом ее
души.
Если любовь иссякнет в
душе твоей, ты ничего не сделаешь, ты
будешь обманывать себя; только любовь созидает прочное и живое, а гордость бесплодна, потому что ей ничего не нужно вне себя…»
Темно и отчетливо бродили эти мысли по
душе Бельтова, и он с завистью смотрел на какого-нибудь германца, живущего в фортепьянах, счастливого Бетховеном и изучающего современность ex fontibus [по первоисточникам (лат.).], то
есть по древним писателям.
Не
буду вам теперь рассказывать всю историю моего героя; события ее очень обыкновенны, но они как-то не совсем обыкновенно отражались в его
душе.
Уездный почтмейстер
был добрый старик,
душою преданный Бельтовой; он всякий раз приказывал ей доложить, что писем нет, что как только
будут, он сам привезет или пришлет с эстафетой, — и с каким тупым горем слушала мать этот ответ после тревожного ожидания в продолжение нескольких часов!
Для Круциферских Крупов представлял действительно старшего в семье — отца, дядю, но такого дядю, которому любовь, а не права крови дали власть иногда пожурить и погрубить, — что оба прощали ему от
души, и им
было грустно, когда не видали его дня два.
В приемах и речах Бельтова
было столько открытого, простого, и притом в нем
было столько такту, этой высокой принадлежности людей с развитой и нежной
душою, что не прошло получаса, как тон беседы сделался приятельским.
Пришел наконец день испытания; с двенадцати часов Ваву чесали, помадили,
душили; сама Марья Степановна затянула ее, и без того худенькую, корсетом и придала ей вид осы; зато, с премудрой распорядительностью, она умела кой-где подшить ваты — и все
была не вполне довольна: то ей казался ворот слишком высок, то, что у Вавы одно плечо ниже другого; при всем этом она сердилась, выходила из себя, давала поощрительные толчки горничным, бегала в столовую, учила дочь делать глазки и буфетчика накрывать стол и проч.
Она
была хорошего дворянского происхождения и с молодых лет вдова; имение ее состояло из четырех
душ крестьян, составлявших четырнадцатую часть наследства, выделенного ей родственниками ее, людьми очень богатыми, которые, взойдя в ее вдовье положение, щедрой рукой нарезали для нее и для ее крестьян болото, обильное дупелями и бекасами, но не совсем удобное для мирных занятий хлебопашеством.
— И, матушка, господь с тобой. Кто же не отдавал дочерей, да и товар это не таков, чтоб на руках держать: залежится, пожалуй. Нет, по-моему, коли Мать Пресвятая Богородица благословит, так хорошо бы составить авантажную партию. Вот Софьи-то Алексеевны сынок приехал; он ведь нам доводится в дальнем свойстве; ну, да ведь нынче родных-то плохо знают, а уж особенно бедных; а должно
быть, состояньице хорошее, тысячи две
душ в одном месте, имение устроенное.
Ты увидишь — человек, прямо и благородно идущий на дело, много сделает, и, — прибавил старик дрожащим голосом, — да
будет спокойствие на
душе твоей».
Но зато по маленьким дорожкам деревьям
была воля вольная расти сколько
душе угодно или сколько соку хватит.
Бельтов
был упоен своим счастьем; его дремавшая
душа вдруг воскресла со всеми своими силами.
Кому случалось проводить ночи у изголовья трудно больного, друга, брата, любимой женщины, особенно в нашу полновесную зимнюю ночь, тот поймет, что
было на
душе нервного Круциферского.
Он страдает, глубоко страдает, и нежная дружба женщины могла бы облегчить эти страдания; ее он всегда найдет во мне, он слишком пламенно понимает эту дружбу, он все пламенно понимает; сверх того, он так не привык к вниманию, к симпатии; он всегда
был одинок,
душа его, огорченная, озлобленная, вдруг встрепенулась от голоса сочувствующего.
29 мая. Полтора суток прошло поспокойнее, кризис миновал. Но тут-то и надобно беречь. Все это время я
была в каком-то натянутом состоянии, теперь начинаю чувствовать страшную душевную усталь. Хотелось бы много поговорить от
души. Как весело говорить, когда нас умеют верно, глубоко понимать и сочувствовать.
9 июня. Он
был весь вечер у нас и ужасно весел: сыпал остротами, колкостями, хохотал, шумел, но я видела, что все это натянуто; мне даже казалось, что он
выпил много вина, чтоб поддержать себя в этом состоянии. Ему тяжело. Он обманывает себя, он очень невесел. Неужели я, вместо облегчения, принесла новую скорбь в его
душу?
Ты не случайно
выпил лишний стакан вина, ты не в бреду говорил твои слова, а вино только придало тебе жестокости, которой вовсе нет в твоей
душе.
Я начинаю себя презирать; да, хуже всего, непонятнее всего, что у меня совесть покойна; я нанесла страшный удар человеку, которого вся жизнь посвящена мне, которого я люблю; и я сознаю себя только несчастной; мне кажется,
было бы легче, если б я поняла себя преступной, — о, тогда бы я бросилась к его ногам, я обвила бы моими руками его колени, я раскаянием своим загладила бы все: раскаяние выводит все пятна на
душе; он так нежен, он не мог бы противиться, он меня бы простил, и мы, выстрадавши друг друга,
были бы еще счастливее.
Ты не найдешь, Дмитрий, примирения в своей
душе; ах, друг мой, я отдала бы всю кровь мою до последней капли, если б ты мог, хотел понять меня; как тебе
было бы хорошо!
В
душе его открылась какая-то пустота, которой пределы словно раздвигались с каждым часом и жить с которой
было невозможно.
Круциферский отправился к Кафернаумскому. Зачем? Этого он сам не знал. Кафернаумский вместо рома и арака предложил рюмку пеннику и огурцы. Круциферский
выпил и к удивлению увидел, что, в самом деле, у него на
душе стало легче; такое открытие, разумеется, не могло
быть более кстати, как в то время, когда безвыходное горе разъедало его.
— Позвольте мне вас теперь спросить: кто вам дал право так дерзко и так грубо дотрогиваться до святейшей тайны моей жизни? Почему вы знаете, что я не вдвое несчастнее других? Но я забываю ваш тон; извольте, я
буду говорить. Что вам от меня надобно знать? Люблю ли я эту женщину? Я люблю ее! Да, да! Тысячу раз повторяю вам: я люблю всеми силами
души моей эту женщину! Я ее люблю, слышите?
— Так зачем же вы ее губите? Если б вы
были человек с
душою, вы остановились бы на первой ступени, вы не дали бы заметить своей любви! Зачем вы не оставили их дом? Зачем?