Неточные совпадения
На эту тему с бесчисленными вариациями сводились все мечты, все помыслы ее, все сновидения, и бедная с ужасом просыпалась каждое утро, видя, что никто ее не увозит, никто не говорит: «ты
моя навеки», — и тяжело подымалась ее грудь, и слезы лились на ее подушки, и она с каким-то отчаянием пила, по приказу тетки, сыворотку, и еще с большим — шнуровалась потом,
зная, что некому любоваться на ее стан.
— Я все
знаю, Алексис, и прощаю тебя. Я
знаю, у тебя есть дочь, дочь преступной любви… я понимаю неопытность, пылкость юности (Любоньке было три года!..). Алексис, она твоя, я ее видела: у ней твой нос, твой затылок… О, я ее люблю! Пусть она будет
моей дочерью, позволь мне взять ее, воспитать… и дай мне слово, что не будешь мстить, преследовать тех, от кого я
узнала. Друг
мой, я обожаю твою дочь; позволь же, не отринь
моей просьбы! — И слезы текли обильным ручьем по тармаламе халата.
Любовь
мою к матери у меня испортили, отняли; едва четыре года, как я
узнала, что она —
моя мать; мне было поздно привыкнуть к мысли, что у меня есть мать: я ее любила как кормилицу…
— Да помилуйте, — отвечал Круциферский, у которого мало-помалу негодование победило сознание нелепого своего положения, — что же я сделал? Я люблю Любовь Александровну (ее звали Александровной, вероятно, потому, что отца звали Алексеем, а камердинера, мужа ее матери, Аксёном) и осмелился высказать это. Мне самому казалось, что я никогда не скажу ни слова о
моей любви, — я не
знаю, как это случилось; но что же вы находите преступного? Почему вы думаете, что
мои намерения порочны?
Вы
знаете, по плоти я ей отец, так вы бы и пришли ко мне, да и попросили бы
моего согласия и позволения; а вы задним крыльцом пошли, да и попались, — прошу на меня не пенять, я у себя в доме таких романов не допущу; мудреное ли дело девке голову вскружить!
Мне там, внизу, почтеннейший
мой, говорят: «Хочет-де жениться», — ушам не верю; ну, ведь малый, думаю, не глупый, я же его и из Москвы привез… не верю; пойду посмотрю; так и есть: усиленный и неравномерный; да при этом пульсе не только жениться, а черт
знает каких глупостей можно наделать.
— Конечно-с, сомнения нет. Признаюсь, дорого дал бы я, чтоб вы его увидели: тогда бы тотчас
узнали, в чем дело. Я вчера после обеда прогуливался, — Семен Иванович для здоровья приказывает, — прошел так раза два мимо гостиницы; вдруг выходит в сени молодой человек, — я так и думал, что это он, спросил полового, говорит: «Это — камердинер». Одет, как наш брат, нельзя
узнать, что человек… Ах, боже
мой, да у вашего подъезда остановилась карета!
— Он выучит вас, да, кстати, и меня; а я был в Женеве, когда он еще ползал на четвереньках, — отвечал капризный старик, —
мой милый citoyen de Genève! [женевский гражданин! (фр.)] А
знаете ли вы, — прибавил он, смягчившись, — у нас в каком-то переводе из Жан-Жака было написано: «Сочинение женевского мещанина Руссо»… — и старик закашлялся от смеха.
Вот
моя хлеб-соль на дорогу; а то, я
знаю, вы к хозяйству люди не приобыкшие, где вам ладить с вольными людьми; да и вольный человек у нас бестия,
знает, что с ним ничего, что возьмет паспорт, да, как барин какой, и пойдет по передним искать другого места.
— Я не
знаю, Семен Иванович, что вас так стращает в семейной жизни; я теперь ровно четыре года замужем, мне свободно, я вовсе не вижу ни с
моей стороны, ни с его ни жертв, ни тягости, — сказала Круциферская.
— Не
знаю цели, — заметил Круциферский, — с которой вы сказали последнее замечание, но оно сильно отозвалось в
моем сердце; оно навело меня на одну из безотвязных и очень скорбных мыслей, таких, которых присутствие в душе достаточно, чтоб отравить минуту самого пылкого восторга. Подчас мне становится страшно
мое счастие; я, как обладатель огромных богатств, начинаю трепетать перед будущим. Как бы…
— Ты все лучше
знаешь. А вот этого убийцу Крупова в дом больше не пускай; вот масон-то, мерзавец! Два раза посылала, — ведь я не последняя персона в городе… Отчего? Оттого, что ты не умеешь себя держать, ты себя держишь хуже заседателя; я послала, а он изволит тешиться надо мной; видишь, у прокурорской кухарки на родинах;
моя дочь умирает, а он у прокурорской кухарки… Якобинец!
— Вава, — говорила она, — если бог мне поможет выдать тебя за Бельтова, все
мои молитвы услышаны, я тогда тебе цены не буду
знать; утешь же ты мать свою; ты не бесчувственная какая-нибудь, не каменная; неужели этого не можешь сделать?
— Не
знаю, матушка, мне ли в
мои лета и при тяжких болезнях
моих (при этом она глубоко вздохнула) заниматься, кто куда ходит, своей кручины довольно… Пред вами, как перед богом, не хочу таить: Якиша-то опять зашалил — в гроб меня сведет… — Тут она заплакала.
— Старик умер среди кротких занятий своих, и вы, которые не
знали его в глаза, и толпа детей, которых он учил, и я с матерью — помянем его с любовью и горестью. Смерть его многим будет тяжелый удар. В этом отношении я счастливее его: умри я, после кончины
моей матери, и я уверен, что никому не доставлю горькой минуты, потому что до меня нет никому дела.
Пошлите-ка к
моему Карпу, он
знает… просто, так… спросить горчицы… так… и привязать к икрам, а не поможет — еще парочку, пониже плеч, где мясное место.
Тебе будет меня жаль, я это
знаю, друг
мой, ты так добра; но ты найдешь силы перенести этот удар, признайся сама“.
— „Не слушай, бога ради, что я вру, — сказал он, испугавшись, вероятно,
моего взгляда, — сам не
знаю, как выпил лишний стакан вина, от этого жар, бред…
27 июня. Его грусть принимает вид безвыходного отчаяния. В те дни после грустных разговоров являлись минуты несколько посветлее. Теперь нет. Я не
знаю, что мне делать. Я изнемогаю. Много надобно было, чтоб довесть этого кроткого человека до отчаяния, — я довела его, я не умела сохранить эту любовь. Он не верит больше словам
моей любви, он гибнет. Умереть бы мне теперь… сейчас, сейчас бы умерла!
— И
знать, любезнейший
мой, не хочу такого вздору, пьешь не пьешь, а с друзьями выпить надобно; дружеская беседа, да… Пелагея, подай стакан пуншу да гораздо покрепче.
Позвольте мне иметь смелость, Владимир Петрович, вас спросить —
знаете вы или нет, что вы разрушили счастье семьи, на которую я четыре года ходил радоваться, которая мне заменяла
мою собственную семью; вы отравили ее, вы сделали разом четырех несчастных.
— Позвольте мне вас теперь спросить: кто вам дал право так дерзко и так грубо дотрогиваться до святейшей тайны
моей жизни? Почему вы
знаете, что я не вдвое несчастнее других? Но я забываю ваш тон; извольте, я буду говорить. Что вам от меня надобно
знать? Люблю ли я эту женщину? Я люблю ее! Да, да! Тысячу раз повторяю вам: я люблю всеми силами души
моей эту женщину! Я ее люблю, слышите?
— Генерал вас просит побывать к нему. Фирс Петрович Елканевич подал на вас, партикулярным письмом, жалобу его превосходительству насчет оскорбления его чести. Мне очень совестно; согласитесь сами — долг службы; сами изволите
знать,
мое дело — неумытное исполнение.