Неточные совпадения
Я полагаю, что ее поступок
сам в себе был величайшею необдуманностью, — по крайней мере, равною необдуманности выйти замуж за
человека, о котором она только и знала, что он мужчина и генерал.
Слыша латинские слова,
сама губернаторша верила, что
человек бы был жив.
С этими словами он хотел было сесть на стул, на котором висел вицмундирный фрак; но оказалось, что этот стул может только выносить тяжесть фрака без
человека, а не
человека в сюртуке. Круциферский, сконфузившись, просил его поместиться на кровать, а
сам взял другой (и последний) стул.
Дмитрий Яковлевич встал, и на душе у него сделалось легче; перед ним вилась и пропадала дорога, он долго смотрел на нее и думал; не уйти ли ему по ней, не убежать ли от этих
людей, поймавших его тайну, его святую тайну, которую он
сам уронил в грязь?
— Вот то-то, любезнейший; с конца добрые
люди не начинают. Прежде, нежели цидулки писать да сбивать с толку, надобно бы подумать, что вперед; если вы в
самом деле ее любите да хотите руки просить, отчего же вы не позаботились о будущем устройстве?
— ferus [дикий (лат.).], зверь,
самый дикий, в своей берлоге кроток, а
человек в берлоге-то своей и делается хуже зверя…
Правитель дел думал, что очень остро называть
человека раз по батюшке да раз по
самому себе. И он в тот же вечер составил несколько строк, руководствуясь речью князя Холмского из «Марфы Посадницы» Карамзина.
— Но Антон Антонович был не такой
человек, к которому можно было так вдруг адресоваться: «Что вы думаете о г. Бельтове?» Далеко нет; он даже, как нарочно (а весьма может быть, что и в
самом деле нарочно), три дня не был видим ни на висте у вице-губернатора, ни на чае у генерала Хрящова.
Возражений он не мог терпеть, да и не приходилось никогда их слышать ни от кого, кроме доктора Крупова; остальным в голову не приходило спорить с ним, хотя многие и не соглашались;
сам губернатор, чувствуя внутри себя все превосходство умственных способностей председателя, отзывался о нем как о
человеке необыкновенно умном и говорил: «Помилуйте, ему не председателем быть уголовной палаты, повыше бы мог подняться.
Радуйтесь же, вам удалось: ваш приятель очернил меня здесь, меня выгнали, на меня смотрели с презрением, мои уши должны были слышать страшные оскорбления; наконец, я без куска хлеба, а потому выслушайте от меня, что я
сама гнушаюсь вами, потому что вы мелкий, презренный
человек, выслушайте это от горничной вашей тетки…
После обеда сидели обыкновенно на балконе, выходившем в сад, и женевец рассказывал биографии великих
людей, дальние путешествия, иногда позволял в виде награды читать
самому Володе Плутарха…
То ему представлялся губернский прокурор, который в три минуты успел ему шесть раз сказать: «Вы
сами человек с образованием, вы понимаете, что для меня господин губернатор постороннее лицо: я пишу прямо к министру юстиции, министр юстиции — это генерал-прокурор.
— Маменька, маменька, — говорила полушепотом Вава с каким-то отчаянием во взгляде, — что же мне делать, я не могу иначе; да рассудите
сами, я не знаю совсем этого
человека, да и он, может быть, на меня не обратит вовсе никакого внимания. Не броситься же мне к нему на шею.
Нашел ли он друга в нем,
человека симпатичного, или, в
самом деле, не влюблен ли он в его жену?
Человеку необходимы внешние раздражения; ему нужна газета, которая бы всякий день приводила его в соприкосновение со всем миром, ему нужен журнал, который бы передавал каждое движение современной мысли, ему нужна беседа, нужен театр, — разумеется, от всего этого можно отвыкнуть, покажется, будто все это и не нужно, потом сделается в
самом деле совершенно не нужно, то есть в то время, как
сам этот
человек уже сделался совершенно не нужен.
— Я учился географии давно, — сказал он, — и не очень долго. А учитель наш, несмотря на все уважение, которое имею к вам, отличнейший
человек; он
сам был в России, и, если хотите, я познакомлю вас с ним; он такой философ, мог бы быть бог знает чем и не хочет, а хочет быть нашим учителем.
Наша жажда видных и громких общественных положений показывает великое несовершеннолетие наше, отчасти неуважение к
самому себе, которые приводят
человека в зависимость от внешней обстановки.
Мы вносим в наших отношениях с
людьми заднюю мысль, которая тотчас убивает
самой дрянной прозой поэтическое отношение.
Мы с этим выросли, и отделаться от этого почти невозможно; в нас во всех есть мещанское самолюбие, которое заставляет оглядываться, осматриваться; с природой
человек не соперничает, не боится ее, и оттого нам так легко, так свободно в одиночестве; тут совершенно отдаемся впечатлениям; пригласите с собой
самого близкого приятеля, и уже не то.
Это святые минуты душевной расточительности, когда
человек не скуп, когда он все отдает и
сам удивляется своему богатству и полноте любви.
Самое светлое чувство делается острым, жгучим, делается темным, — чтоб не сказать другого слова, — если его боятся, если его прячут, оно начнет верить, что оно преступно, и тогда оно сделается преступным; в
самом деле, наслаждаться чем-нибудь, как вор краденым, с запертыми дверями, прислушиваясь к шороху, — унижает и предмет наслажденья и
человека.
Человек воображает, что он
сам распоряжается всем этим, а он, точно щепка в реке, повертывается в маленьком кружочке и плывет вместе с волной, куда случится, — прибьет к берегу, унесет в море или увязнет в тине…
Между тем как дело шло на пульку, неутомимая Пелагея принесла на маленький столик поднос с графином и стаканчиками на ножках, потом тарелку с селедками, пересыпанными луком. Селедки хотя и были нарублены поперек, но, впрочем, не лишены ни позвоночного столба, ни ребер, что им придавало особенную, очень приятную остроту. Игра кончилась мелким проигрышем и крупным ругательством между
людьми, жившими вместе целый бостон. Медузин был в выигрыше, а следовательно, в
самом лучшем расположении духа.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Очень почтительным и
самым тонким образом. Все чрезвычайно хорошо говорил. Говорит: «Я, Анна Андреевна, из одного только уважения к вашим достоинствам…» И такой прекрасный, воспитанный
человек,
самых благороднейших правил! «Мне, верите ли, Анна Андреевна, мне жизнь — копейка; я только потому, что уважаю ваши редкие качества».
Городничий. Я
сам, матушка, порядочный
человек. Однако ж, право, как подумаешь, Анна Андреевна, какие мы с тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна? Высокого полета, черт побери! Постой же, теперь же я задам перцу всем этим охотникам подавать просьбы и доносы. Эй, кто там?
Хлестаков. Покорно благодарю. Я
сам тоже — я не люблю
людей двуличных. Мне очень нравится ваша откровенность и радушие, и я бы, признаюсь, больше бы ничего и не требовал, как только оказывай мне преданность и уваженье, уваженье и преданность.
Я узнал это от
самых достоверных
людей, хотя он представляет себя частным лицом.
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать. Да и странно говорить: нет
человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так
самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.