Неточные совпадения
И даже не заметил, что стоявшие со мной статисты, солдаты Рязанского полка, также сказавшие, как
и я, эту фразу, сняли парики из вязанки, принятые ими за шапки, раскланялись
и надели их снова. Да
и публика не заметил этого. Только Григорьев, игравший дядю
Тома, в антракте при всех надрал ухо Васе Григорьеву, который был помощником режиссера,
и сказал, чтобы в
другой раз объяснил статистам, что парики-одно, а шапки —
другое.
И сразу переродили меня женщины театра, вернув мне
те манеры, которые были приобретены в дамском обществе двух тетенек, младших сестер моей мачехи, только что кончивших Смольный,
и бабушки-сенаторши. Самого сенатора, опального вельможу, сослуживца
и друга Сперанского, я уже не застал в живых. С
тех пор как я ушел от них, за шесть лет, кроме семьи коневода, я несколько дней видел близко только одну женщину — кухарку разбойничьей ватаги атамана Ваняги Орлова, да
и та была глухонемая.
Летом, вместо
того чтобы отдыхать, Григорьев играл по маленьким городишкам
и ярмаркам специально для
того, чтобы прокормить своих старых
друзей, много лет считавших
и дом
и театр Григорьева своими.
И с кем из актеров, наших общих
друзей, я в
тот год да
и после ни встречался, все мне сообщали с печалью...
Появление красавца Неизвестного вызвало шумные аплодисменты, а после первой арии театр дрожал
и гудел. Во время арии случился курьез, который во всякое
другое время вызвал бы хохот, но прекрасно пропетая ария захватила публику,
и никто не обратил внимания на
то, что «по волнам Днепра» в глубине сцены, «яко по суху», разгуливали две белые кошки.
Накануне он публично оскорбил офицеров, в
том числе
и этого гусара.
И вот, рано утром, на
другой день, гусар разбудил спавшего Кулебякина
и, только что проснувшегося, еще в постели, уложил пистолетной пулей.
Я смотрел на эту руину былого богатыря
и забияки
и рядом с ним видел
другого, возбужденного, могучего, слышал
тот незабвенный, огненный монолог. Самое интересное, что я услышал теперь от постаревшего Докучаева, был его отзыв о В. В. Самойлове.
Привез я на
другой день старика к Гореву,
и больше мы не видались. Горев в
тот же день уехал с ним в Питер
и определил его в приют для престарелых артистов.
Двадцать лет Рыбаков сердился на Москву. Двадцать лет он приезжал постом
то в знаменитый «Белый зал»,
то в неизменные актерские «Щербаки»
и двадцать лет упорно не хотел выступать на московских сценах, даже несмотря на просьбу своего
друга А. Н. Островского.
Из всех театральных знаменитостей моей юности дольше
других оставалась в живых А. А. Бренко. На моих глазах полвека сверкала ее жизнь в непрерывной борьбе, без минуты покоя. Это был путь яркой кометы,
то ослепительной в зените,
то исчезавшей,
то снова выплывавшей между облаками
и снова сверкавшей в прорывах грозовых туч.
Аплодисментам
и восторгам публики нет конца.
И всюду, среди этого шума
и блеска, мелькает белая поддевка Лентовского, а за ним его адъютанты: отставной полковник Жуковский, старик князь Оболенский, важный
и исполнительный,
и не менее важный молодой
и изящный барин Безобразов,
тот самый, что впоследствии был «
другом великих князей»
и представителем царя в дальневосточной авантюре, кончившейся японской войной.
Халтура существовали издавна, но под
другими названиями, а
то и совсем без названий: находились предприниматели, собирали труппу на один-два спектакля где-нибудь на фабрике по заказу
и играли. Актеры получали разовые
и ездили, причем первые персонажи во втором классе, а вторые — в третьем.
— Он справляет байрам, — пояснил мне
другой, сидевший в темной рубашке с оторванным по локоть рукавом, —
и если он вам нужен
и вы в состоянии поднести ему стаканчик жизненного эликсиру,
то он сейчас же явится к вам.
Через две недели запой проходит,
и если хитрованские
друзья сработают какой-нибудь фарт,
то приоденут его,
и он снова на службе.
Уходить поздно. Надо находить
другой выход. Зная диспозицию нападения врага, вмиг соображаю
и успокаиваюсь: первое дело следить за Дылдой
и во что бы
то ни стало не дать потушить лампу: «темная» не удастся, при огне не решатся. Болдоха носит бороду — значит, трусит. Когда Болдоха меня узнает, я скажу ему, что узнал Безухого, открою секрет его шапки —
и кампания выиграна. А пока буду следить за каждым, кто из чужих полезет к столу, чтобы сорвать лампу. Главное — за Дылдой.
Думается, что лихой наездник Аполлон, правящий четверкой коней со своей колесницей над фронтоном театра, кричит: «Вот дураки! Чем зря кружиться, сняли бы с середнего пролета кусок веревки —
и вся недолга!»
И ругается греческий бог, как пьяный кучер, потому что он давно омосквичился, а в Москве все кучера пьяницы, а трезвых только два: один вот этот, на Большом театре, а
другой на «Трухмальных» воротах у Тверской заставы, да
и то потому, что
тот не настоящий кучер, а «баба с калачом».
Дом этот, в
том же виде, стоит
и теперь, как
и дом
другой, напротив, гостиница «Метрополь», сооруженный «по-модерному» Саввой Ивановичем Мамонтовым на месте старинного барского дома Челышева.
Опять скажу: если б не было каната на Театральной площади, я бы прямо прошел из «Челышей» в Кружок… Если б жандарм не задержал нас на три минуты, не было бы
и другой знаменательной встречи
и не было бы
тех слов Петра Платоновича, которые на всю жизнь запечатлелись в моем сердце. Такие слова мог сказать только такой человек, как П. П. Мещерский.
Сам же он всегда был без гроша — раздаст половину, а
другую пропьет. А пьян он был постоянно, но всегда тих
и безмолвен. Звали его за глаза Кирюшка-Корнюшка, но все любили его. Он напивался молча, придя в зрительный зал, неслышно дремал, а
то и засыпал в кресле.
Слушая чтеца, думы
и воспоминания ползут, цепляются одно за
другое и переносят меня на необъятный простор безбрежных золотых нив…
И все, кто слушает, видит воочию все
то, что слито поэтом
и неповторимым чтецом в мелодию созвучий.
На турьей охоте с нами был горец, который обратил мое внимание: ну совсем Аммалат-бек из романа Марлинского или лермонтовский Казбич. Или, скорее, смесь
того и другого. Видно только, что среди горцев он особа важная — стрелок
и джигит удивительный, шашка, кинжал
и газыри в золоте. На тамаши в глухом горном ауле, где была нам устроена охота, горцы на него смотрели с каким-то обожанием, держались почтительно
и сами не начинали разговоров,
и он больше молчал.
Тут случилось что-то необъяснимое. Я подходил уже к
той тропинке, по которой надо взбираться в гору, как послышалась тропота
и быстрой ходой меня догоняли три всадника на прекрасных гнедых кабардинках. Четвертую, такую же красавицу, с легким вьюком вели в поводу. Первая фигура показалась знакомой,
и я узнал моего кунака. За ним два джигита, таких же высоких
и стройных, как он, с лицами, будто выкованными из бронзы: один с седеющей острой бородкой, а
другой молодой.
Еще в самом начале, около Большого аула, где мы ночевали, были еще кое-какие признаки дороги, а потом уж мы четверо, один за
другим, лепимся, через камни
и трещины, по естественным карнизам, половиной тела вися над бездной,
то балансируем на голых стремнинах,
то продираемся среди цветущих рододендронов
и всяких кустарников, а над нами висят
и грабы,
и дубы,
и сосны,
и под нами ревет
и грохочет Черек, все ниже
и ниже углубляясь, по мере
того как мы поднимаемся.
— Пароход бежит по Волге. Через забор глядит верблюд, — импровизирует на корме парохода высоким дискантом под немудрую гармошку молодой малый в поддевке
и картузике, расположась на круге каната, а я сижу рядом, на
другом круге,
и, слушая его, убеждаюсь, что он поет с натуры: что видит,
то и поет.
В эту повесть
и особенно в «Катехизис» Далматов влил себя, написав: «Уважай труды
других,
и тебя будут уважать»; «Будучи сытым, не проходи равнодушно мимо голодного»; «Не сокращай жизни ближнего твоего ненавистью, завистью, обидами
и предательством»; «Облегчай путь начинающим работникам сцены, если они стоят
того»; «Актер, получающий жалованье
и недобросовестно относящийся к делу, — тунеядец
и вор»; «Антрепренер, не уплативший жалованья, — грабитель».
Чтоб заинтересовать здешнюю публику, перевидавшую знаменитостей-гастролеров, нужны или уж очень крупные имена, или какие-нибудь фортели, на что великие мастера были два воронежских зимних антрепренера — Воронков
и Матковский, по нескольку лет один за
другим державшие здесь театр. Они умели приглашать по вкусу публики гастролеров
и соглашались на разные выдумки актеров, разрешая им разные вольности в свои бенефисы,
и отговаривались в случае неудачи
тем, что за свой бенефис отвечает актер.
Мария Николаевна надписала карточку Гиляровскому, а не Сологубу, как меня знали все
и как я писался в афишах. Она никогда не называла меня ни
той, ни
другой фамилией, а всегда Владимир Алексеевич. Для меня Мария Николаевна была недосягаемым светилом, мой кумир, каким она была для всей публики, а особенно для учащейся молодежи.
Ни на один миг ни
та, ни
другая не внушали мне
и мысли, что они красавицы женщины.
Та поставила самовар
и мигнула дочкам. Они исчезли
и через минуту внесли два блюда с пирогами, оба круглые, в решетку. Один с рисом
и цыплятами, а
другой с черешнями. Вслед за сестрицами вошла Ермолова в светленьком простом платьице
и в
той самой шляпке, в которой играла учительницу в модной тогда пьесе Дьяченко «На пороге к делу».
В антрактах эта публика не осаждала буфет, а гуляла группами в глухих аллеях сада. Некоторые группы громко обсуждали игру артистов, спорили.
Другие были не так шумны, но все же оживленны, держались свободно
и вместе с
тем скромно, даже серьезно. Зато гудели они в театре, после окончания спектакля вызывали по нескольку раз своих любимцев, а главное — Ермолову.
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны
и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что будет,
то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем
другом,
то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь, шел было к вам, Антон Антонович, с
тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра
тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу,
и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях
и у
того и у
другого.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет
и в
то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое
и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с
другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Городничий (робея).Извините, я, право, не виноват. На рынке у меня говядина всегда хорошая. Привозят холмогорские купцы, люди трезвые
и поведения хорошего. Я уж не знаю, откуда он берет такую. А если что не так,
то… Позвольте мне предложить вам переехать со мною на
другую квартиру.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с
тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот
и тянет! В одном ухе так вот
и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в
другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!»
И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз.
И руки дрожат,
и все помутилось.