Я пожал руку бродяге, поклонился целовальнику и вышел из теплого кабака на крыльцо. Ветер бросил мне снегом в лицо. Мне мелькнуло, что я теперь совсем уж отморожу себе уши, и я вернулся в сени, схватил с пола чистый половичок, как башлыком укутал им голову и бодро выступил
в путь. И скажу теперь, не будь этого половика, я не писал бы этих строк.
Неточные совпадения
И одна главная дорога с юга на север, до Белого моря, до Архангельска — это Северная Двина. Дорога летняя. Зимняя дорога, по которой из Архангельска зимой рыбу возят, шла вдоль Двины, через села и деревни. Народ селился, конечно, ближе к
пути, к рекам, а там, дальше глушь беспросветная да болота непролазные, диким зверем населенные… Да и народ такой же дикий блудился от рождения до веку
в этих лесах… Недаром говорили...
Возьмешь два шеста, просунешь по
пути следования по болоту один шест, а потом параллельно ему, на аршин расстояния — другой, станешь на четвереньки — ногами на одном шесте, а руками на другом — и ползешь боком вперед, передвигаешь ноги по одному шесту и руки, иногда по локоть
в воде, по другому. Дойдешь до конца шестов — на одном стоишь, а другой вперед двигаешь. И это был единственный
путь в раскольничьи скиты, где уж очень хорошими пряниками горячими с сотовым медом угощала меня мать Манефа.
Откуда это слово — а это слово самое что ни на есть древнее.
В Древней Руси назывались так сухие
пути, соединяющие две водные системы, где товары, а иногда и лодки переволакивали от реки до реки.
От вокзала до Которосли, до Американского моста, как тогда мост этот назывался, расстояние большое, а на середине
пути стоит ряд одноэтажных, казарменного типа, зданий — это военная прогимназия, переделанная из школы военных кантонистов, о воспитании которых
в полку нам еще капитан Ярилов рассказывал.
Проезжая деревню, где я чинил часы, я закутался
в тулуп и лежал
в санях. Также и
в кабак, где стащил половик, я отказался войти. Всю дорогу мы молчали — я не начинал, приказчик ни слова не спросил. На второй половине
пути заехали
в трактир. Приказчик, молчаливый и суровый, напоил меня чаем и досыта накормил домашними лепешками с картофелем на постном масле. По приезде
в Ярославль приказчик высадил меня, я его поблагодарил, а он сказал только одно слово: «Прощавай!»
Около Думы народ. Идет заседание. Пробрались
в зал. Речь о войне, о помощи раненым. Какой-то выхоленный, жирный, так пудов на восемь, гласный, нервно поправляя золотое пенсне, возбужденно, с привизгом, предлагает желающим «добровольно положить живот свой за веру, царя и отечество»,
в защиту угнетенных славян, и сулит за это земные блага и царство небесное, указывая рукой прямой
путь в небесное царство через правую от его руки дверь, на которой написано: «Прием добровольцев».
Не помню его судьбу дальше, уж очень много разных встреч и впечатлений было у меня, а если я его вспомнил, так это потому, что после войны это была первая встреча за кулисами, где мне тут же и предложили остаться
в труппе, но я отговорился желанием повидаться с отцом и отправился
в Вологду, и по
пути заехал
в Воронеж, где
в театре Матковского служила Гаевская.
Я пользовался общей любовью и, конечно, никогда ни с кем не ссорился, кроме единственного случая за все время, когда одного франта резонера, пытавшегося совратить с
пути молоденькую актрису, я отвел
в сторону и прочитал ему такую нотацию, с некоторым обещанием, что на другой день он не явился
в театр, послал отказ и уехал из Пензы.
Мы тронулись
в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
В той комнате незначащая встреча: // Французик из Бордо, надсаживая грудь, // Собрал вокруг себя род веча // И сказывал, как снаряжался
в путь // В Россию, к варварам, со страхом и слезами; // Приехал — и нашел, что ласкам нет конца;
Неточные совпадения
Одни судили так: // Господь по небу шествует, // И ангелы его // Метут метлою огненной // Перед стопами Божьими //
В небесном поле
путь;
Кто видывал, как слушает // Своих захожих странников // Крестьянская семья, // Поймет, что ни работою // Ни вечною заботою, // Ни игом рабства долгого, // Ни кабаком самим // Еще народу русскому // Пределы не поставлены: // Пред ним широкий
путь. // Когда изменят пахарю // Поля старозапашные, // Клочки
в лесных окраинах // Он пробует пахать. // Работы тут достаточно. // Зато полоски новые // Дают без удобрения // Обильный урожай. // Такая почва добрая — // Душа народа русского… // О сеятель! приди!..
Крестьяне наши трезвые, // Поглядывая, слушая, // Идут своим
путем. // Средь самой средь дороженьки // Какой-то парень тихонький // Большую яму выкопал. // «Что делаешь ты тут?» // — А хороню я матушку! — // «Дурак! какая матушка! // Гляди: поддевку новую // Ты
в землю закопал! // Иди скорей да хрюкалом //
В канаву ляг, воды испей! // Авось, соскочит дурь!»
Сжалился Бог и к спасению // Схимнику
путь указал: // Старцу
в молитвенном бдении // Некий угодник предстал,
Таким
путем вся вотчина //
В пять лет Ермилу Гирина // Узнала хорошо, // А тут его и выгнали…