На другой день я был в селе Ильинском погосте у Давыда Богданова, старого трактирщика. Но его
не было дома, уехал в Москву дня на три. А тут подвернулся старый приятель, Егорьевский кустарь, страстный охотник, и позвал меня на охоту, в свой лесной глухой хутор, где я пробыл трое суток, откуда и вернулся в Ильинский погост к Давыду. Встречаю его сына Василия, только что приехавшего. Он служил писарем в Москве в Окружном штабе. Малый развитой, мой приятель, охотились вместе. Он сразу поражает меня новостью...
Неточные совпадения
За все время управления дедом глухим лесным имением, где даже барского
дома не было, никто
не был телесно наказан, никто
не был обижен, хотя кругом свистали розги, и управляющими, особенно из немцев, без очереди сдавались люди в солдаты, а то и в Сибирь ссылались.
Да и дома-то своего у нашего брата
не было…
— Ну, это ты брось. Поедем домой. Покажись
дома, а там поезжай куда хочешь. Держать тебя
не буду. Ведь ты и без всякого вида живешь?
Но писать правду
было очень рискованно, о себе писать прямо-таки опасно, и я мои переживания изложил в форме беллетристики — «Обреченные», рассказ из жизни рабочих. Начал на пароходе, а кончил у себя в нумеришке, в Нижнем на ярмарке, и послал отцу с наказом никому его
не показывать. И понял отец, что Луговский — его «блудный сын», и написал он это мне. В 1882 году, прогостив рождественские праздники в родительском
доме, я взял у него этот очерк и целиком напечатал его в «Русских ведомостях» в 1885 году.
Дом, благодаря тому что старший Пухов
был женат на дочери петербургского сенатора,
был поставлен по-барски, и попасть на вечер к Пуховым — а они давались раза два в год для
не выданных замуж дочек —
было нелегко.
Из-за этого «ври, да говори» бывало немало курьезов. Солдаты сами иногда молчали, рискуя сказать невпопад, что могло
быть опаснее, чем дежурство
не в очередь или стойка на прикладе. Но это касалось собственно перечислений имен царского
дома и высшего начальства, где и сам Ярилов требовал ответа без ошибки и подсказывал даже, чтобы
не получилось чего-нибудь вроде оскорбления величества.
День
был холодный, и оборванцы
не пошли на базар.
Пили дома,
пили до дикости. Дым коромыслом стоял: гармоника, пляска, песни, драка… Внизу в кухне заядлые игроки дулись в «фальку и бардадыма», гремя медяками. Иваныч, совершенно больной, лежал на своем месте. Он и жалованье
не ходил получать и
не ел ничего дня четыре. Живой скелет лежал.
Хозяин зимовника — старик и его жена
были почти безграмотны, в
доме не водилось никаких журналов, газет и книг, даже коннозаводских: он
не признавал никаких новшеств, улучшал породу лошадей арабскими и золотистыми персидскими жеребцами,
не признавал английских — от них дети цыбатые, говорил, — а рысаков ругательски ругал: купеческую лошадь, сырость разводят!
По приходе на зимовник я первое время жил в общей казарме, но скоро хозяева дали мне отдельную комнату; обедать я стал с ними, и никто из товарищей на это
не обижался, тем более что я все-таки от них
не отдалялся и большую часть времени проводил в артели — в
доме скучно мне
было.
Он
был родом из воронежских купцов, но, еще
будучи юношей, почувствовал «божественный ужас»: бросил прилавок, родительский
дом и пошел впроголодь странствовать с бродячей труппой, пока через много лет
не получил наследство после родителей.
Публика загудела. Это
была не обычная корзина аэростата, какие я видел на картинках, а низенькая, круглая, аршина полтора в диаметре и аршин вверх, плетушка из досок от бочек и веревок. Сесть
не на что, загородка по колено. Берг дал знак, крикнул «пускай», и
не успел я опомниться, как шар рванулся сначала в сторону, потом вверх, потом вбок, брошенный ветром, причем низком корзины чуть-чуть
не ударился в трубу
дома — и закрутился… Москва тоже крутилась и проваливалась подо мной.
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город, так что
не было дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
«И с чего взял я, — думал он, сходя под ворота, — с чего взял я, что ее непременно в эту минуту
не будет дома? Почему, почему, почему я так наверно это решил?» Он был раздавлен, даже как-то унижен. Ему хотелось смеяться над собою со злости… Тупая, зверская злоба закипела в нем.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я
не иначе хочу, чтоб наш
дом был первый в столице и чтоб у меня в комнате такое
было амбре, чтоб нельзя
было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в
доме есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком большая честь…
Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Квартальный. Прохоров в частном
доме, да только к делу
не может
быть употреблен.
Наскучило идти — берешь извозчика и сидишь себе как барин, а
не хочешь заплатить ему — изволь: у каждого
дома есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол
не сыщет.
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в
дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, — говорит, —
не буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный,
поешь селедки!»