Неточные совпадения
Ну, какое
дело Суворову до ссыльных? Если же таковые встречались у собутыльников за столом — среди гостей, —
то при встречах он раскланивался с ними как со знакомыми. Больше половины вологжан-студентов были высланы за политику из столицы
и жили у своих родных,
и весь город был настроен революционно.
Но зато ни один триумфатор не испытывал
того, что ощущал я, когда ехал городом, сидя на санях вдвоем с громадным зверем
и Китаевым на козлах. Около гимназии меня окружили товарищи, расспросам конца не было,
и потом как я гордился, когда на меня указывали
и говорили: «Медведя убил!» А учитель истории Н.Я. Соболев на другой
день, войдя в класс, сказал, обращаясь ко мне...
Ушкуйник-то ушкуйником, а вот кто такой Никитушка Ломов, — заинтересовало меня. Когда я спросил об этом Николая Васильева,
то он сказал мне: «Погоди, узнаешь!» —
И через несколько
дней принес мне запрещенную тогда книгу Чернышевского «Что делать?».
Мой отец тоже признавал этот способ воспитания, хотя мы с ним были вместе с
тем большими друзьями, ходили на охоту
и по нескольку
дней, товарищами, проводили в лесах
и болотах. В 12 лет я отлично стрелял
и дробью
и пулей, ездил верхом
и был неутомим на лыжах. Но все-таки я был безобразник,
и будь у меня такой сын теперь, в XX веке, я, несмотря ни на что, обязательно порол бы его.
За
то, что он фискалил
и жаловался на меня, я посадил его в чан, где на
дне была вода
и куда я накидал полсотни лягушек.
Зато мы,
то есть каждый из этого десятка, были героями
дня в классе,
и нас заставляли разыгрывать сцены
и рассказывать о виденном
и слышанном.
Нашлись предатели, которые хозяевам рассказали о
том, кто такой Репка,
и за два
дня до нашего привода в Рыбинск Репку подкараулили одного в городе, арестовали его, напав целой толпой городовых, заключили в тюремный замок, в одиночку, заковав в кандалы.
На вечернем учении повторилось
то же. Рота поняла, в чем
дело. Велиткин пришел с ученья туча тучей, лег на нары лицом в соломенную подушку
и на ужин не ходил. Солдаты шептались, но никто ему не сказал слова.
Дело начальства наказывать, а смеяться над бедой грех — такие были старые солдатские традиции. Был у нас барабанщик, невзрачный
и злополучный с виду, еврей Шлема Финкельштейн. Его перевели к нам из пятой роты, где над ним издевались командир
и фельдфебель, а здесь его приняли как товарища.
Несмотря на строгость, в боях принимали участие
и солдаты обозной роты, которым мирволил командир роты, капитан Морянинов, человек пожилой, огромной физической силы, в
дни юности любитель боев, сожалевший в наших беседах, что мундир не позволяет ему самому участвовать в рядах; но
тем не менее он вместе с Лондроном в больших санях всегда выезжал на бои, становился где-нибудь в поле на горке
и наблюдал издали.
— Так вот
и работай с ним… Часа три работы в
день…
И здоров будешь, работа на дворе, а
то в казарме пропадешь.
Вскоре Иваныча почти без чувств отвезли в больницу. На другой
день в
ту же больницу отвезли
и Суслика, который как-то сразу заболел. Через несколько
дней я пошел старика навестить,
и тут вышло со мной нечто уж совсем несуразное, что перевернуло опять мою жизнь.
Погрузившись, мы все шестеро уселись
и молча поплыли среди камышей
и выбрались на стихшую Волгу… Было страшно холодно. Туман зеленел над нами. По
ту сторону Волги, за черной водой еще чернее воды линия камышей. Плыли
и молчали. Ведь что-то крупное было сделано, это чувствовалось, но все молчали: сделано
дело, что зря болтать!
Полюбил меня Карганов
и в
тот же вечер пришел к нам в палатку с двумя бутылками прекрасного кахетинского, много говорил о своих боевых
делах, о знаменитом Бакланове, который его любил,
и, между прочим, рассказал, как у него из-под носа убежал знаменитый абрек Хаджи-Мурат, которого он под строгим конвоем вел в Тифлис.
Лешко подал на другой
день рапорт командиру полка,
и в
тот же
день я распростился со своими друзьями
и очутился на Охотничьем кургане.
Но мы ушли только через 10
дней, так как турки как-то вели себя непокойно
и ни с
того ни с сего начинали пальбу
то тут,
то там.
Я обрадовался ему, он у меня прожил несколько
дней и в
тот же сезон служил у Корша, где вскоре стал премьером
и имел огромный успех.
Горсткин заранее назначал нам
день и намечал предмет беседы, выбирая
темой какой-нибудь прошедший или готовящийся спектакль,
и предлагал нам пользоваться его старинной библиотекой. Для новых изданий я был записан в библиотеке Умнова.
Это был самый потрясающий момент в моей богатейшей приключениями
и событиями жизни. Это мое торжество из торжеств. А тут еще Бурлак сказал, что Кичеев просит прислать для «Будильника»
и стихов,
и прозы еще. Я ликовал.
И в самом
деле думалось: я, еще так недавно беспаспортный бродяга, ночевавший зимой в ночлежках
и летом под лодкой да в степных бурьянах, сотни раз бывший на границе
той или другой погибели,
и вдруг…
А
тем временем из маленькой школы вышло
дело. О.
И. Селецкий, служивший в конторе пароходства братьев Каменских, собрал нас, посетителей школы,
и предложил нам подписать выработанный им устав Русского гимнастического общества.
Кроме небольшой кучки нас, гимнастов
и фехтовальщиков, набрали
и мертвых душ,
и в списке первых учредителей общества появились члены из разных знакомых Селецкого, в
том числе его хозяева братья Каменские
и другие разные московские купцы, еще молодые тогда дети Тимофея Саввича Морозова, Савва
и Сергей, записанные только для
того, чтобы они помогли деньгами на организацию
дела.
1882 год. Первый год моей газетной работы: по нем можно видеть всю суть
того дела, которому я посвятил себя на много лет. С этого года я стал настоящим москвичом. Москва была в этом году особенная благодаря открывавшейся Всероссийской художественной выставке, внесшей в патриархальную столицу столько оживления
и суеты. Для дебютирующего репортера при требовательной редакции это была лучшая школа, отразившаяся на всей будущей моей деятельности.
И вот целый
день пылишься на выставке, а вечера отдыхаешь в саду «Эрмитажа» Лентовского, который забил выставку своим успехом: на выставке, — стоившей только правительству, не считая расходов фабрикантов, более двух миллионов рублей, — сборов было за три месяца около 200 000 рублей, а в «Эрмитаже» за
то же самое время 300 000 рублей.
Я рассказал этот случай. Уж очень слова интересные. Бурлак даже записал их в книжку
и в рассказ вставил. Но
дело не в
том.
Неточные совпадения
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям
и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом
деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не
те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Аммос Федорович. Да, нехорошее
дело заварилось! А я, признаюсь, шел было к вам, Антон Антонович, с
тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра
тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу,
и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях
и у
того и у другого.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет
и в
то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет
дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое
и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
— дворянин учится наукам: его хоть
и секут в школе, да за
дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за
то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так
и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в
день, так оттого
и важничаешь? Да я плевать на твою голову
и на твою важность!
Хлестаков. В самом
деле,
и то правда. (Прячет деньги.)