Неточные совпадения
Да и негде
было видеть сотрудников «Московских ведомостей» — они как-то жили своей жизнью, не знались с сотрудниками других газет, и только один из них, театральный рецензент С.В. Флеров (Васильев), изящный и скромный, являлся
на всех премьерах театров, но он
ни по наружности,
ни по взглядам,
ни по статьям не
был похож
на своих соратников по изданию, «птенцов гнезда Каткова» со Страстного бульвара.
— Что делать? А вот сперва
выпить хорошего вина, а потом оно и покажет, что делать… А дело-то простое. Сейчас едем ко мне
на хутор: там у меня такой третьегодняшний самодав — пальчики оближешь! Да и старые вина
есть первосортные, — отец сам давит… Вот уж выморозки так выморозки — ум проглотишь!
Ни у Соколова,
ни у Меркуловского ничего подобного!
Через час мы
были в Новочеркасске, у подъезда «Европейской гостиницы», где я приказал приготовить номер, а сам прямо с коня отправился в ближайший магазин, купил пиджачную пару, морскую накидку, фуражку и белье. Калмык с лошадьми ждал меня
на улице и
на все вопросы любопытных не отвечал
ни слова, притворяясь, что не понимает. Вымуштрованный денщик
был — и с понятием!
Дня через три вдруг я вижу в этой газете заметку «Средство от холеры» — по цензурным условиям
ни о Донской области,
ни о корреспонденте «Русских ведомостей» не упоминалось, а
было напечатано, что «редактор журнала „Спорт“ В.А. Гиляровский заболел холерой и вылечился калмыцким средством:
на лошади сделал десять верст галопа по скаковому кругу — и болезнь как рукой сняло».
Это
было после обеда. Слон зашагал по Большой Пресне, к великому ужасу обывателей и шумной радости мальчишек и бежавшей за ним толпы. Случилось это совершенно неожиданно и в отсутствие его друга сторожа. Другие сторожа и охочие люди из толпы старались, забегая вперед, вернуть его обратно, но слон, не обращая внимания
ни на что, мирно шагал, иногда
на минуту останавливаясь, поднимал хобот и трубил, пугая старух, смотревших в окна.
Я только один раз
был у него летом, кажется, в мае месяце. Он, по обыкновению, лежал
на диване; окна
были открыты,
была теплая ночь, а он в меховой шапке читал гранки. Руки никогда не подавал и, кто бы
ни пришел, не вставал с дивана.
— Нет
ни копейки! Повесь меня вот
на ламповый крюк и бей палкой, может
быть, червонцы из меня посыплются! — заявил мне А.Я. Липскеров.
У А.И. Соколовой, или, как ее звали, у «Соколихи»,
были сын Трифон, поразительно похожий
на В.М. Дорошевича, только весь в миниатюре, и дочь Марья Сергеевна, очень красивая барышня, которую мать не отпускала от себя
ни на шаг. Трифон Сергеевич, младший, и Марья Сергеевна
были Соколовы, а старший — Влас Михайлович — Дорошевич.
Сам Н.И. Пастухов
ни разу, сколько можно
было заметить, не вспоминал
ни случая нечаянного убийства,
ни совпадения обрушившихся
на него несчастий с поразившим его проклятием матери Васи. Помимо нравственного горя, это роковое дело принесло Н.И. Пастухову немало и материальных убытков.
Что, кроме анекдота, могло явиться в печати под «пятой» правительства, боявшегося даже намека, и какая могла
быть печать, если газеты и журналы разрешались только тем,
на кого твердо надеялось правительство, уверенное в том, что оно разрешает только тому право
на издание, у кого и мысли о каком-нибудь неугодном властям намеке в голову прийти не могло, и разве такой издатель в свою газету и журнал мог пригласить редактора, который
был бы способен пропустить какой бы то
ни было намек?
Московские литераторы, не работавшие в «Русском листке», не любили его за резкость и выступления
на разных собраниях, и только из-за этого все его предложения вызывали шумные споры и в конце концов их проваливали, как бы они целесообразны
ни были.
Шпоры эти
были приготовлены для укрощения «диких мустангов», за каждого из которых
ни один цыган
на Конной больше красненькой не даст.
«Дикая Америка» в Москве, видавшей цыганские таборы и джигитовку казаков, успеха не имела. Я исполнил просьбу и вообще
ни строчки не написал о «Дикой Америке», не хотел обижать знакомого мне антрепренера, отца Я.А. Фейгина, который показался очень симпатичным и милым, а главное, жаль
было оставить голодными
на чужой стороне привезенных индейцев.
— Ах, забияка! Вот я тебя! — и стучит в стекло пальцем
на воробья, который синичку клюнул… Затем идет в кабинет и работает. Перед обедом выходит в лес гулять, и за ним три его любимые собаки: Бутылка, Стакан и огромная мохнатая Рюмка, которые
были приучены так, что
ни на одну птицу не бросались; а после обеда спит до девяти часов.
Газетка
была и
на вид, и по содержанию весьма убогая,
ни подписки,
ни розницы не
было — и издатель разорился.
Дом для редакции
был выстроен
на манер большой парижской газеты: всюду коридорная система, у каждого из крупных сотрудников — свой кабинет, в вестибюле и приемной торчат мальчуганы для посылок и служащие для докладов;
ни к одному сотруднику без доклада постороннему войти нельзя.
— Печатать целиком! Никогда Владимир Алексеевич не дал
ни одного неверного сведения, и никогда
ни на одну его статью опровержения еще не
было… и не
будет!
За разными известиями мне приходилось мотаться по трущобам, чтобы не пропустить интересного материала. Как
ни серьезны, как
ни сухи
были читатели «Русских ведомостей», но и они любили всякие сенсации и уголовные происшествия, а редакция ставила мне
на вид, если какое-нибудь эффектное происшествие раньше появлялось в газетах мелкой прессы.
— Попробуем что-нибудь сделать; здесь проездом Суворин, я сегодня его увижу и попрошу, чтоб он записал тебя мне в помощники по Москве и выхлопотал тебе корреспондентский билет, ему
ни в чем не откажут, ты же наш сотрудник притом. Тогда ты
будешь писать в «Русские ведомости», а мне поможешь для «Нового времени» в Нижнем
на выставке.
Шли дни. Разговор — по всей Москве, а в московских газетах
ни строчки об этом ужасном факте. Ко мне зашел сотрудник одной газеты, человек весьма обделистый, и начал
напевать о том, что я напрасно обидел фирму, что из провинции торговцы наотрез отказываются брать их чай и даже присылают его обратно. Он мне открыто предложил взять взятку наличными деньгами и, кроме того, принять
на несколько тысяч объявлений для газеты.
Я у него баловался с неуками, но это его не удивляло: так будто и
быть должно. Но
ни одного слова,
ни намека
на прошлое я от него не слыхал, хотя, рассказывая о донских коневодах, он не раз упоминал мне имя своего друга, бывшего моего хозяина.
Потом мы посетили пост,
на котором
был отличный дом со службами, окруженный прекрасным садом, телеграф и метеорологическая станция, таможня для осмотра судов, идущих с рейда, отстоящего в четырех верстах от гирл, — и не встретили
ни одного здорового человека из живущих
на посту, расположенном
на низком берегу, в вечном тумане, в самой лихорадочной местности. Здесь все
были больны малярией.
Неточные совпадения
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То
есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не
будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают
на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь,
ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и
на Онуфрия его именины. Что делать? и
на Онуфрия несешь.
Слесарша. Милости прошу:
на городничего челом бью! Пошли ему бог всякое зло! Чтоб
ни детям его,
ни ему, мошеннику,
ни дядьям,
ни теткам его
ни в чем никакого прибытку не
было!
Вот просто
ни на полмизинца не
было похожего — и вдруг все: ревизор! ревизор!
Поспел горох! Накинулись, // Как саранча
на полосу: // Горох, что девку красную, // Кто
ни пройдет — щипнет! // Теперь горох у всякого — // У старого, у малого, // Рассыпался горох //
На семьдесят дорог!
— Филипп
на Благовещенье // Ушел, а
на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный
был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, // Что
ни велят — работаю, // Как
ни бранят — молчу.