Неточные совпадения
Он печатал
в мелких
газетах романы и резкие обличительные фельетоны.
С восьмидесятых годов, когда
в Москве начали выходить
газеты и запестрели объявлениями колокольных заводов, Сухаревка перестала пускать небылицы, которые
в те времена служили рекламой. А колоколозаводчик неукоснительно появлялся на Сухаревке и скупал «серебряный звон». За ним очень ухаживали старьевщики, так как он был не из типов, искавших «на грош пятаков».
Был август 1883 года, когда я вернулся после пятимесячного отсутствия
в Москву и отдался литературной работе: писал стихи и мелочи
в «Будильнике», «Развлечении», «Осколках», статьи по различным вопросам, давал отчеты о скачках и бегах
в московские
газеты.
Я усиленно поддерживал подобные знакомства: благодаря им я получал интересные сведения для
газет и проникал иногда
в тайные игорные дома, где меня не стеснялись и где я встречал таких людей, которые были приняты
в обществе, состояли даже членами клубов, а на самом деле были или шулера, или аферисты, а то и атаманы шаек.
К десяти часам утра я был уже под сретенской каланчой,
в кабинете пристава Ларепланда. Я с ним был хорошо знаком и не раз получал от него сведения для
газет. У него была одна слабость. Бывший кантонист, десятки лет прослужил
в московской полиции, дошел из городовых до участкового, получил чин коллежского асессора и был счастлив, когда его называли капитаном, хотя носил погоны гражданского ведомства.
— Обещались, Владимир Алексеевич, а вот
в газете-то что написали? Хорошо, что никто внимания не обратил, прошло пока… А ведь как ясно — Феньку все знают за полковницу, а барона по имени-отчеству целиком назвали, только фамилию другую поставили, его ведь вся полиция знает, он даже прописанный. Главное вот барон…
В прошлом столетии
в одной из московских
газет напечатано было стихотворение под названием «Пожарный». Оно пользовалось тогда популярностью, и каждый пожарный чувствовал, что написано оно про него, именно про него, и гордился этим: сила и отвага!
— Напрасно ждете. Их вы не увидите, — заявил вошедший
в комнату репортер одной
газеты.
«Пройдясь по залам, уставленным столами с старичками, играющими
в ералаш, повернувшись
в инфернальной, где уж знаменитый „Пучин“ начал свою партию против „компании“, постояв несколько времени у одного из бильярдов, около которого, хватаясь за борт, семенил важный старичок и еле-еле попадал
в своего шара, и, заглянув
в библиотеку, где какой-то генерал степенно читал через очки, далеко держа от себя
газету, и записанный юноша, стараясь не шуметь, пересматривал подряд все журналы, он направился
в комнату, где собирались умные люди разговаривать».
Входишь — обычно публики никакой. Сядешь
в мягкое кресло. Ни звука. Только тикают старинные часы. Зеленые абажуры над красным столом с уложенными
в удивительном порядке журналами и
газетами, к которым редко прикасаются.
Устав окончательно скрутил студенчество. Пошли петиции, были сходки, но все это не выходило из университетских стен. «Московские ведомости», правительственная
газета, поддерживавшая реакцию, обрушились на студентов рядом статей
в защиту нового устава, и первый выход студентов на улицу был вызван этой
газетой.
Постановив на сходке наказать «Московские ведомости» «кошачьим концертом», толпы студентов неожиданно для полиции выросли на Нарышкинском сквере, перед окнами
газеты, и начался вой, писк, крики, ругань, и полетели
в окна редактора разные пахучие предметы, вроде гнилых огурцов и тухлых яиц.
Явилась полиция, прискакал из соседних казарм жандармский дивизион, и начался разгон демонстрантов. Тут уже
в окна
газеты полетели и камни, зазвенели стекла…
Почти полвека стояла зрячая Фемида, а может быть, и до сего времени уцелела как памятник старины
в том же виде. Никто не обращал внимания на нее, а когда один газетный репортер написал об этом заметку
в либеральную
газету «Русские ведомости», то она напечатана не была.
Ни знакомств, ни кутежей. Даже
газет братья Стрельцовы не читали; только
в трактире иногда мельком проглядывали журналы, и Алексей единственно что читал — это беговые отчеты.
А над домом по-прежнему носились тучи голубей, потому что и Красовский и его сыновья были такими же любителями, как и Шустровы, и у них под крышей также была выстроена голубятня. «Голубятня» — так звали трактир, и никто его под другим именем не знал, хотя официально он так не назывался, и
в печати появилось это название только один раз,
в московских
газетах в 1905 году,
в заметке под заглавием: «Арест революционеров
в “Голубятне"».
У скромной, семейной работающей молодежи «Олсуфьевской крепости» ничего для сердца, ума и разумного веселья — ни
газет, ни книг и даже ни одного музыкального инструмента. Бельэтаж гагаринского дворца, выходившего на улицу, с тремя большими барскими квартирами, являл собой разительную противоположность царившей на дворе крайней бедноте и нужде. Звуки музыки блестящих балов заглушали пьяный разгул заднего двора
в праздничные дни.
Студент поблагодарил меня, сказал, что он напишет
в своей
газете, сделает доклад
в клубе, что у них все интересуются Москвой, потому что она — первый город
в мире.
Впрочем, хотя эти деревца были не выше тростника, о них было сказано
в газетах при описании иллюминации, что «город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых, широковетвистых дерев, дающих прохладу в знойный день», и что при этом «было очень умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали в избытке благодарности и струили потоки слез в знак признательности к господину градоначальнику».
Неточные совпадения
Княгиня Бетси, не дождавшись конца последнего акта, уехала из театра. Только что успела она войти
в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное лицо пудрой, стереть ее, оправиться и приказать чай
в большой гостиной, как уж одна за другою стали подъезжать кареты к ее огромному дому на Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар, читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью
газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
Он не мог согласиться с тем, что десятки людей,
в числе которых и брат его, имели право на основании того, что им рассказали сотни приходивших
в столицы краснобаев-добровольцев, говорить, что они с
газетами выражают волю и мысль народа, и такую мысль, которая выражается
в мщении и убийстве.
Степан Аркадьич получал и читал либеральную
газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И, несмотря на то, что ни наука, ни искусство, ни политика собственно не интересовали его, он твердо держался тех взглядов на все эти предметы, каких держалось большинство и его
газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или, лучше сказать, не изменял их, а они сами
в нем незаметно изменялись.
Она выписывала все те книги, о которых с похвалой упоминалось
в получаемых ею иностранных
газетах и журналах, и с тою внимательностью к читаемому, которая бывает только
в уединении, прочитывала их.
— А мы живем и ничего не знаем, — сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты видел картину Михайлова? — сказал он, подавая ему только что полученную утром русскую
газету и указывая на статью о русском художнике, жившем
в том же городе и окончившем картину, о которой давно ходили слухи и которая вперед была куплена.
В статье были укоры правительству и Академии за то, что замечательный художник был лишен всякого поощрения и помощи.