Неточные совпадения
Я — москвич! Сколь счастлив тот, кто может произнести
это слово, вкладывая
в него всего себя. Я — москвич!
В них входят стадионы —
эти московские колизеи, где десятки и сотни тысяч здоровой молодежи развивают свои силы, подготовляют себя к геройским подвигам и во льдах Арктики, и
в мертвой пустыне Кара-Кумов, и на «Крыше мира», и
в ледниках Кавказа.
Это стало возможно только
в стране, где Советская власть.
Из переулка поворачивал на такой же, как и наша, косматой лошаденке странный экипаж. Действительно, какая-то гитара на колесах. А впереди — сиденье для кучера. На
этой «гитаре» ехали купчиха
в салопе с куньим воротником, лицом и ногами
в левую сторону, и чиновник
в фуражке с кокардой, с портфелем, повернутый весь
в правую сторону, к нам лицом.
—
Эту лошадь — завтра
в деревню. Вчера на Конной у Илюшина взял за сорок рублей киргизку… Добрая. Четыре года. Износу ей не будет… На той неделе обоз с рыбой из-за Волги пришел. Ну, барышники у них лошадей укупили, а с нас вдвое берут. Зато
в долг. Каждый понедельник трешку плати. Легко разве? Так все извозчики обзаводятся. Сибиряки привезут товар
в Москву и половину лошадей распродадут…
— Жандармы. Из Питера
в Сибирь везут. Должно, важнеющих каких. Новиков-сын на первой сам едет.
Это его самолучшая тройка. Кульерская. Я рядом с Новиковым на дворе стою, нагляделся.
—
В Сибирь на каторгу везут:
это — которые супротив царя идут, — пояснил полушепотом старик, оборачиваясь и наклоняясь ко мне.
Пока мой извозчик добивался ведра
в очереди, я на все успел насмотреться, поражаясь суете, шуму и беспорядочности
этой самой тогда проезжей площади Москвы… Кстати сказать, и самой зловонной от стоянки лошадей.
Рядом со мной, у входа
в Малый театр, сидит единственный
в Москве бронзовый домовладелец,
в том же самом заячьем халатике,
в котором он писал «Волки и овцы». На стене у входа я читаю афишу
этой пьесы и переношусь
в далекое прошлое.
В тумане двигаются толпы оборванцев, мелькают около туманных, как
в бане, огоньков.
Это торговки съестными припасами сидят рядами на огромных чугунах или корчагах с «тушенкой», жареной протухлой колбасой, кипящей
в железных ящиках над жаровнями, с бульонкой, которую больше называют «собачья радость»…
Зашли
в одну из ночлежек третьего этажа. Там та же история: отворилось окно, и мелькнувшая фигура исчезла
в воздухе.
Эту ночлежку Болдоха еще не успел предупредить.
—
Это наш протодьякон, — сказал Рудников, обращаясь ко мне. Из-под нар вылез босой человек
в грязной женской рубахе с короткими рукавами, открывавшей могучую шею и здоровенные плечи.
Я, конечно, был очень рад сделать
это для Глеба Ивановича, и мы
в восьмом часу вечера (
это было
в октябре) подъехали к Солянке. Оставив извозчика, пешком пошли по грязной площади, окутанной осенним туманом, сквозь который мерцали тусклые окна трактиров и фонарики торговок-обжорок. Мы остановились на минутку около торговок, к которым подбегали полураздетые оборванцы, покупали зловонную пищу, причем непременно ругались из-за копейки или куска прибавки, и, съев, убегали
в ночлежные дома.
Словом,
это был не кто иной, как знаменитый П. Г. Зайчневский, тайно пробравшийся из места ссылки на несколько дней
в Москву.
Это замаскированный вход
в тайник под землей, куда не то что полиция — сам черт не полезет.
Бывало, что босяки, рожденные на Хитровке, на ней и доживали до седых волос, исчезая временно на отсидку
в тюрьму или дальнюю ссылку.
Это мальчики.
Они ютились больше
в «вагончике».
Это был крошечный одноэтажный флигелек
в глубине владения Румянцева.
В первой половине восьмидесятых годов там появилась и жила подолгу красавица, которую звали «княжна». Она исчезала на некоторое время из Хитровки, попадая за свою красоту то на содержание, то
в «шикарный» публичный дом, но всякий раз возвращалась
в «вагончик» и пропивала все свои сбережения.
В «Каторге» она распевала французские шансонетки, танцевала модный тогда танец качучу.
На
этом бульваре, как значилось
в той же адресной книге, стоял другой дом генерал-майора Хитрова, № 39.
Владельцы
этих дворцов возмущались страшным соседством, употребляли все меры, чтобы уничтожить его, но ни речи, гремевшие
в угоду им
в заседаниях думы, ни дорого стоящие хлопоты у администрации ничего сделать не могли.
И только Советская власть одним постановлением Моссовета смахнула
эту не излечимую при старом строе язву и
в одну неделю
в 1923 году очистила всю площадь с окружающими ее вековыми притонами,
в несколько месяцев отделала под чистые квартиры недавние трущобы и заселила их рабочим и служащим людом.
В доме Румянцева была, например, квартира «странников». Здоровеннейшие, опухшие от пьянства детины с косматыми бородами; сальные волосы по плечам лежат, ни гребня, ни мыла они никогда не видывали.
Это монахи небывалых монастырей, пилигримы, которые век свой ходят от Хитровки до церковной паперти или до замоскворецких купчих и обратно.
Были нищие, собиравшие по лавкам, трактирам и торговым рядам. Их «служба» — с десяти утра до пяти вечера.
Эта группа и другая, называемая «с ручкой», рыскающая по церквам, — самые многочисленные.
В последней — бабы с грудными детьми, взятыми напрокат, а то и просто с поленом, обернутым
в тряпку, которое они нежно баюкают, прося на бедного сиротку. Тут же настоящие и поддельные слепцы и убогие.
Врачом полицейским был такой же, как Ольга Петровна, благодетель хитровской рвани, описанный портретно
в рассказе А. П. Чехова «Попрыгунья», — Д. П. Кувшинников, нарочно избравший себе
этот участок, чтобы служить бедноте.
Уж и били его воры за правду, а он все свое. Почему такая правда жила
в ребенке — никто не знал. Покойный старик грибник объяснял по-своему
эту черту своего любимца...
И не все выносили
эту пятилетнюю кабалу впроголодь,
в побоях.
—
Это был счастливейший день
в моей жизни, во всей моей жизни, — рассказывала она мне.
Это было торжественное открытие вековой Сухаревки. Сухарева башня названа Петром I
в честь Сухарева, стрелецкого полковника, который единственный со своим полком остался верен Петру во время стрелецкого бунта.
Сухаревский торговец покупал там, где несчастье
в доме, когда все нипочем; или он «укупит» у не знающего цену нуждающегося человека, или из-под полы «товарца» приобретет, а
этот «товарец» иногда дымом поджога пахнет, иногда и кровью облит, а уж слезами горькими — всегда.
Я много лет часами ходил по площади, заходил к Бакастову и
в другие трактиры, где с утра воры и бродяги дуются на бильярде или
в азартную биксу или фортунку, знакомился с
этим людом и изучал разные стороны его быта. Чаще всего я заходил
в самый тихий трактир, низок Григорьева, посещавшийся более скромной Сухаревской публикой: тут игры не было, значит, и воры не заходили.
У Григорьева была большая прекрасная библиотека, составленная им исключительно на Сухаревке. Сын его, будучи студентом, участвовал
в революции.
В 1905 году он был расстрелян царскими войсками. Тело его нашли на дворе Пресненской части,
в груде трупов. Отец не пережил
этого и умер. Надо сказать, что и ранее Григорьев считался неблагонадежным и иногда открыто воевал с полицией и ненавидел сыщиков…
Кроме
этих двух, был единственно знаменитый
в то время сыщик Смолин, бритый плотный старик, которому поручались самые важные дела.
И еще, кроме мух и тараканов, было только одно живое существо
в его квартире —
это состарившаяся с ним вместе большущая черепаха, которую он кормил из своих рук, сажал на колени, и она ласкалась к нему своей голой головой с умными глазами.
Он жил совершенно одиноко,
в квартире его — все знали — было много драгоценностей, но он никого не боялся: за него горой стояли громилы и берегли его, как он их берег, когда
это было возможно.
И любители роются
в товаре и всегда находят что купить. Время от времени около
этих рогож появляется владелец колокольного завода, обходит всех и отбирает обломки лучшей бронзы, которые тут же отсылает домой, на свой завод. Сам же направляется
в палатки антикваров и тоже отбирает лом серебра и бронзы.
И все
эти антиквары и любители были молчаливы, как будто они покупали краденое. Купит, спрячет и молчит. И всё
в одиночку, тайно друг от друга.
Но раз был случай, когда они все жадной волчьей стаей или, вернее, стаей пугливого воронья набросились на крупную добычу.
Это было
в восьмидесятых годах.
За десятки лет все его огромные средства были потрачены на
этот музей, закрытый для публики и составлявший
в полном смысле
этого слова жизнь для своего старика владельца, забывавшего весь мир ради какой-нибудь «новенькой старинной штучки» и никогда не отступившего, чтобы не приобрести ее.
В отделе рукописей были две громадные книги на пергаменте с сотнями рисунков рельефного золота.
Это «Декамерон» Боккаччо, писанная по-французски
в 1414 году.
Несколько воскресений между антикварами только и слышалось, что лучшие вещи уже распроданы, что наследники нуждаются
в деньгах и уступают за бесценок, но
это не помогло сухаревцам укупить «на грош пятаков».
Помню еще, что сын владельца музея
В. М. Зайцевский, актер и рассказчик, имевший
в свое время успех на сцене, кажется, существовал только актерским некрупным заработком, умер
в начале
этого столетия. Его знали под другой, сценической фамилией, а друзья, которым он
в случае нужды помогал щедрой рукой, звали его просто — Вася Днепров.
По утрам, когда нет клиентов, мальчишки обучались
этому ремеслу на отставных солдатах, которых брили даром. Изрежет неумелый мальчуган несчастного, а тот сидит и терпит, потому что
в билете у него написано: «бороду брить, волосы стричь, по миру не ходить». Через неделю опять солдат просит побрить!
—
Это что, толпа — баранье стадо. Куда козел, туда и она. Куда хочешь повернешь. А вот на Сухаревке попробуй! Мужику
в одиночку втолкуй, какому-нибудь коблу лесному, а еще труднее — кулугуру степному, да заставь его
в лавку зайти, да уговори его ненужное купить.
Это, брат, не с толпой под Девичьим, а
в сто раз потруднее! А у меня за тридцать лет на Сухаревке никто мимо лавки не прошел. А ты — толпа. Толпу… зимой купаться уговорю!
Постройка Китайской стены, отделяющей Китай-город от Белого города, относится к половине XVI века. Мать Иоанна Грозного, Елена Глинская, назвала
эту часть города Китай-городом
в воспоминание своей родины — Китай-городка на Подолии.
После
этого, как раз перед войной 1812 года, насколько возможно, привели стену
в порядок.
В екатерининские времена на
этом месте стоял дом,
в котором помещалась типография Н. И. Новикова, где он печатал свои издания. Дом
этот был сломан тогда же, а потом,
в первой половине прошлого столетия, был выстроен новый, который принадлежал генералу Шилову, известному богачу, имевшему
в столице силу, человеку, весьма оригинальному: он не брал со своих жильцов плату за квартиру, разрешал селиться по сколько угодно человек
в квартире, и никакой не только прописки, но и записей жильцов не велось…
Обитатели «Шиповской крепости» делились на две категории:
в одной — беглые крепостные, мелкие воры, нищие, сбежавшие от родителей и хозяев дети, ученики и скрывшиеся из малолетнего отделения тюремного замка, затем московские мещане и беспаспортные крестьяне из ближних деревень. Все
это развеселый пьяный народ, ищущий здесь убежища от полиции.
В одной из
этих каморок четверо грабителей во время дележа крупной добычи задушили своего товарища, чтобы завладеть его долей… Здесь же, на чердаке, были найдены трубочистом две отрубленные ноги
в сапогах.
Трактир Полякова продолжал процветать, пока не разогнали Шиповку. Но
это сделала не полиция. Дом после смерти слишком человеколюбивого генерала Шилова приобрело императорское человеколюбивое общество и весьма не человеколюбиво принялось оно за старинных вольных квартирантов. Все силы полиции и войска, которые были вызваны
в помощь ей, были поставлены для осады неприступной крепости. Старики, помнящие
эту ночь, рассказывали так...
Все
это рваное, линючее, ползет чуть не при первом прикосновении. Калоши или сапоги окажутся подклеенными и замазанными, черное пальто окажется серо-буромалиновым, на фуражке после первого дождя выступит красный околыш, у сюртука одна пола окажется синей, другая — желтой, а полспины — зеленой. Белье расползается при первой стирке.
Это все «произведения» первой категории шиповских ремесленников, «выдержавших экзамен»
в ремесленной управе.
Эти приемы всегда имели успех: и сконфуженный студент, и горемыка-мать, и купчиха уступали свои вещи за пятую часть стоимости, только видавший виды чиновник равнодушно твердит свое да еще заступается за других, которых маклаки собираются обжулить.
В конце концов, он продает свой собачий воротник за подходящую цену, которую ему дают маклаки, чтобы только он «не отсвечивал».