Неточные совпадения
Привожу слова пушкинского Пимена, но я его несравненно богаче: на пестром фоне хорошо знакомого мне прошлого,
где уже умирающего,
где окончательно исчезнувшего, я вижу растущую
не по дням, а по часам новую Москву. Она ширится, стремится вверх и вниз, в неведомую доселе стратосферу и в подземные глубины метро, освещенные электричеством, сверкающие мрамором чудесных зал.
— А за то, что я тебе
не велел ходить ко мне на Хитров.
Где хошь пропадай, а меня
не подводи. Тебя ищут… Второй побег. Я
не потерплю!..
Иногда бывали обходы, но это была только видимость обыска: окружат дом,
где поспокойнее, наберут «шпаны», а «крупные» никогда
не попадались.
Ужасные иногда были ночи на этой площади,
где сливались пьяные песни, визг избиваемых «марух» да крики «караул». Но никто
не рисковал пойти на помощь: раздетого и разутого голым пустят да еще изобьют за то, чтобы
не лез куда
не следует.
Его сестра, О. П. Киреева, — оба они были народники — служила акушеркой в Мясницкой части, была любимицей соседних трущоб Хитрова рынка,
где ее все звали по имени и отчеству; много восприняла она в этих грязных ночлежках будущих нищих и воров, особенно, если, по несчастью, дети родились от матерей замужних, считались законными, а потому и
не принимались в воспитательный дом, выстроенный исключительно для незаконнорожденных и подкидышей.
Внизу была большая квартира доктора,
где я
не раз бывал по субботам,
где у Софьи Петровны, супруги доктора, страстной поклонницы литераторов и художников, [С нее А. Чехов написал «Попрыгунью».
Через минуту Коське передали сумочку, и он убежал с ней стремглав, но
не в условленное место, в Поляковский сад на Бронной,
где ребята обыкновенно «тырбанили слам», а убежал он по бульварам к Трубе, потом к Покровке, а оттуда к Мясницкой части,
где и сел у ворот, в сторонке. Спрятал под лохмотья сумку и ждет.
Сухаревский торговец покупал там,
где несчастье в доме, когда все нипочем; или он «укупит» у
не знающего цену нуждающегося человека, или из-под полы «товарца» приобретет, а этот «товарец» иногда дымом поджога пахнет, иногда и кровью облит, а уж слезами горькими — всегда.
Я много лет часами ходил по площади, заходил к Бакастову и в другие трактиры,
где с утра воры и бродяги дуются на бильярде или в азартную биксу или фортунку, знакомился с этим людом и изучал разные стороны его быта. Чаще всего я заходил в самый тихий трактир, низок Григорьева, посещавшийся более скромной Сухаревской публикой: тут игры
не было, значит, и воры
не заходили.
Дружил с ворами, громилами и главным образом с шулерами, бывая в игорных домах,
где его
не стеснялись.
И он жил в таком переулке,
где днем торговля идет, а ночью ни одной души
не увидишь.
Все Смолин знает —
не то, что
где было, а что и когда будет и
где…
— Вот вам десять рублей. Я беру картину. Но если она
не настоящая, то принесу обратно. Я буду у знакомых,
где сегодня Репин обедает, и покажу ему.
— Теперь
не надо. Опосля понадобится. Лишнее знание
не повредит. Окромя пользы, от этого ничего. Может, что знакомым понадобится, вот и знаете,
где купить, а каков товар — своими глазами убедились.
В екатерининские времена на этом месте стоял дом, в котором помещалась типография Н. И. Новикова,
где он печатал свои издания. Дом этот был сломан тогда же, а потом, в первой половине прошлого столетия, был выстроен новый, который принадлежал генералу Шилову, известному богачу, имевшему в столице силу, человеку, весьма оригинальному: он
не брал со своих жильцов плату за квартиру, разрешал селиться по сколько угодно человек в квартире, и никакой
не только прописки, но и записей жильцов
не велось…
В дни существования «Шиповской крепости» главным разбойничьим притоном был близ Яузы «Поляков трактир», наполненный отдельными каморками,
где производился дележ награбленного и продажа его скупщикам. Здесь собирались бывшие люди, которые ничего
не боялись и ни над чем
не задумывались…
Их согнали вниз, даже
не арестовывали, а просто выгнали из дома, и они бросились толпами на пустыри реки Яузы и на Хитров рынок,
где пооткрывался ряд платных ночлежных домов.
Начиная с полдня являются открыто уже
не продающие ничего, а под видом покупки проходят в лавочки, прилепленные в Китайской стене на Старой площади,
где, за исключением двух-трех лавочек, все занимаются скупкой краденого.
Я прошел к Малому театру и, продрогший, промочив ноги и нанюхавшись запаха клоаки, вылез по мокрой лестнице. Надел шубу, которая меня
не могла согреть, и направился в редакцию,
где сделал описание работ и припомнил мое старое путешествие в клоаку.
Я усиленно поддерживал подобные знакомства: благодаря им я получал интересные сведения для газет и проникал иногда в тайные игорные дома,
где меня
не стеснялись и
где я встречал таких людей, которые были приняты в обществе, состояли даже членами клубов, а на самом деле были или шулера, или аферисты, а то и атаманы шаек.
В тот день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме за советом: записывать ли ему свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил по случаю дождя довезти меня в своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря, что еду на Самотеку, а это ему
не по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане до Самотеки,
где я зашел к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
Самым страшным был выходящий с Грачевки на Цветной бульвар Малый Колосов переулок, сплошь занятый полтинными, последнего разбора публичными домами. Подъезды этих заведений, выходящие на улицу, освещались обязательным красным фонарем, а в глухих дворах ютились самые грязные тайные притоны проституции,
где никаких фонарей
не полагалось и
где окна завешивались изнутри.
Послушав венгерский хор в трактире «Крым» на Трубной площади,
где встретил шулеров — постоянных посетителей скачек — и кой-кого из знакомых купцов, я пошел по грачевским притонам,
не официальным, с красными фонарями, а по тем, которые ютятся в подвалах на темных, грязных дворах и в промозглых «фатерах» «Колосовки», или «Безымянки», как ее еще иногда называли.
В другие дни недели купцы обедали у себя дома, в Замоскворечье и на Таганке,
где их ожидала супруга за самоваром и подавался обед, то постный, то скоромный, но всегда жирный — произведение старой кухарки,
не любившей вносить новшества в меню, раз установленное ею много лет назад.
Эти две различные по духу и по виду партии далеко держались друг от друга. У бедноты
не было знакомств, им некуда было пойти, да и
не в чем. Ютились по углам, по комнаткам, а собирались погулять в самых дешевых трактирах. Излюбленный трактир был у них неподалеку от училища, в одноэтажном домике на углу Уланского переулка и Сретенского бульвара, или еще трактир «Колокола» на Сретенке,
где собирались живописцы, работавшие по церквам. Все жили по-товарищески: у кого заведется рублишко, тот и угощает.
Эта столовая была клубом,
где и «крамольные» речи говорились, и песни пелись, и революционные прокламации первыми попадали в «Ляпинку» и читались открыто: сыщики туда
не проникали, между своими провокаторов и осведомителей
не было.
Немало вышло из учеников С. И. Грибкова хороших художников. Время от времени он их развлекал, устраивал по праздникам вечеринки,
где водка и пиво
не допускались, а только чай, пряники, орехи и танцы под гитару и гармонию. Он сам на таких пирушках до поздней ночи сидел в кресле и радовался, как гуляет молодежь.
Только немногим удавалось завоевать свое место в жизни. Счастьем было для И. Левитана с юных дней попасть в кружок Антона Чехова. И. И. Левитан был беден, но старался по возможности прилично одеваться, чтобы быть в чеховском кружке, также в то время бедном, но талантливом и веселом. В дальнейшем через знакомых оказала поддержку талантливому юноше богатая старуха Морозова, которая его даже в лицо
не видела. Отвела ему уютный, прекрасно меблированный дом,
где он и написал свои лучшие вещи.
Сотни людей занимают ряды столов вдоль стен и середину огромнейшего «зала». Любопытный скользит по мягкому от грязи и опилок полу, мимо огромной плиты,
где и жарится и варится, к подобию буфета,
где на полках красуются бутылки с ерофеичем, желудочной, перцовкой, разными сладкими наливками и ромом, за полтинник бутылка, от которого разит клопами, что
не мешает этому рому пополам с чаем делаться «пунштиком», любимым напитком «зеленых ног», или «болдох», как здесь зовут обратников из Сибири и беглых из тюрем.
Ипатовцы для своих конспиративных заседаний избрали самое удобное место — трактир «Ад»,
где никто
не мешал им собираться в сокровенных «адских кузницах». Вот по имени этого притона группа ишутинцев и назвала себя «Ад».
Там,
где в болоте по ночам раздавалось кваканье лягушек и неслись вопли ограбленных завсегдатаями трактира, засверкали огнями окна дворца обжорства, перед которым стояли день и ночь дорогие дворянские запряжки, иногда еще с выездными лакеями в ливреях. Все на французский манер в угоду требовательным клиентам сделал Оливье — только одно русское оставил: в ресторане
не было фрачных лакеев, а служили московские половые, сверкавшие рубашками голландского полотна и шелковыми поясами.
Разломали все хлевушки и сарайчики, очистили от грязи дом, построенный Голицыным,
где прежде резали кур и был склад всякой завали, и выявились на стенах, после отбитой штукатурки, пояски, карнизы и прочие украшения, художественно высеченные из кирпича, а когда выбросили из подвала зловонные бочки с сельдями и уничтожили заведение,
где эти сельди коптились, то под полом оказались еще беломраморные покои. Никто из москвичей и
не подозревал, что эта «коптильня» в беломраморных палатах.
Рядом с домом Мосолова, на земле, принадлежавшей Консистории, [Консистория — зал собрания (лат.). В дореволюционной России коллегиальный совет, подчиненный архиерею.] был простонародный трактир «Углич». Трактир извозчичий, хотя у него
не было двора,
где обыкновенно кормятся лошади, пока их владельцы пьют чай. Но в то время в Москве была «простота», которую вывел в половине девяностых годов обер-полицмейстер Власовский.
Часа три мы пробыли здесь с Богатовым, пока он сделал прекрасную зарисовку, причем десятник дал нам точные промеры подземелья. Ужасный каменный мешок,
где был найден скелет, имел два аршина два вершка вышины, ширины — тоже два аршина два вершка, а глубины в одном месте,
где ниша, — двадцать вершков, а в другом — тринадцать. Для чего была сделана эта ниша, так мы и
не догадались.
Впрочем, люди, знакомые князю, имели доступ к нему в кабинет,
где он и выслушивал их один и отдавал приказания чиновникам, как поступить, но скоро все забывал, и
не всегда его приказания исполнялись.
Кроме того, — железных дорог тогда еще
не было, — по зимам шли обозы с его сухарями, калачами и сайками, на соломе испеченными, даже в Сибирь. Их как-то особым способом, горячими, прямо из печи, замораживали, везли за тысячу верст, а уже перед самой едой оттаивали — тоже особым способом, в сырых полотенцах, — и ароматные, горячие калачи где-нибудь в Барнауле или Иркутске подавались на стол с пылу, с жару.
А все-таки Филиппов был разборчив и
не всяким случаем пользовался,
где можно деньги нажить. У него была своеобразная честность. Там,
где другие булочники и за грех
не считали мошенничеством деньги наживать, Филиппов поступал иначе.
Закрылась Владимирка, уничтожен за заставой и первый этап,
где раздавалось последнее подаяние. Около вокзала запрещено было принимать подаяние — разрешалось только привозить его перед отходом партии в пересыльную тюрьму и передавать
не лично арестантам, а через начальство. Особенно на это обиделись рогожские старообрядцы...
Тут поднимались хлопоты о разрешении, даже печатались статьи в защиту клубной игры, подавались слезницы генерал-губернатору,
где доказывалось, что игра
не вред, а чуть ли
не благодеяние, и опять играли до нового протокола.
За «золотыми» столами,
где ставка
не меньше пяти рублей, публика более «серьезная», а за «бумажным», с «пулькой» в двадцать пять рублей, уже совсем «солидная».
— Сегодня сообщили в редакцию, что они арестованы. Я ездил проверить известие: оба эти князя никакие
не князья, они оказались атаманами шайки бандитов, и деньги, которые проигрывали, они привезли с последнего разбоя в Туркестане. Они напали на почту, шайка их перебила конвой, а они собственноручно зарезали почтовых чиновников, взяли ценности и триста тысяч новенькими бумажками, пересылавшимися в казначейство. Оба они отправлены в Ташкент,
где их ждет виселица.
Тут были столы «рублевые» и «золотые», а рядом, в такой же комнате стоял длинный, покрытый зеленым сукном стол для баккара и два круглых «сторублевых» стола для «железки»,
где меньше ста рублей ставка
не принималась.
Игроки сквозь густой дым едва добрались до парадной лестницы, которая еще
не горела, и спустились вниз, в гардеробную,
где в ожидании их волновались швейцары.
«Пройдясь по залам, уставленным столами с старичками, играющими в ералаш, повернувшись в инфернальной,
где уж знаменитый „Пучин“ начал свою партию против „компании“, постояв несколько времени у одного из бильярдов, около которого, хватаясь за борт, семенил важный старичок и еле-еле попадал в своего шара, и, заглянув в библиотеку,
где какой-то генерал степенно читал через очки, далеко держа от себя газету, и записанный юноша, стараясь
не шуметь, пересматривал подряд все журналы, он направился в комнату,
где собирались умные люди разговаривать».
Если мне несколько раз и в прошлом и нынешнем столетии удалось побывать в этом клубе, то уж
не как журналисту, а как члену охотничьих и спортивных обществ,
где членами состояли одновременно и члены Английского клуба.
Люднее стало в клубе, особенно в картежных комнатах, так как единственно Английский клуб пользовался правом допускать у себя азартные игры, тогда строго запрещенные в других московских клубах,
где игра шла тайно. В Английский клуб,
где почетным старшиной был генерал-губернатор, а обер-полицмейстер — постоянным членом, полиция
не смела и нос показать.
Студенты в основной своей части еще с шестидесятых годов состояли из провинциальной бедноты, из разночинцев,
не имевших ничего общего с обывателями, и ютились в «Латинском квартале», между двумя Бронными и Палашевским переулком,
где немощеные улицы были заполнены деревянной стройкой с мелкими квартирами.
Третий дом на этой улице,
не попавший в руки купечества, заканчивает правую сторону Большой Дмитровки, выходя и на бульвар. В конце XVIII века дом этот выстроил ротмистр Талызин, а в 1818 году его вдова продала дом Московскому университету. Ровно сто лет, с 1818 по 1918 год, в нем помещалась университетская типография,
где сто лет печатались «Московские ведомости».
Черти проказили, старая княгиня ездила к обедне, а заведовавший в части поркой квартальный, из аракчеевских солдат, получал свои трешницы, и никто
не обращал внимания на дом,
где водятся черти.
Дамы обыкновенно толпились у выставки фруктов,
где седой, высокий, важный приказчик Алексей Ильич у одного прилавка, а у другого его помощник, молодой и красивый Александр Иванович, знали своих покупательниц и умели так отпустить им товар, что ни одного яблока
не попадет с пятнышком, ни одной обмякшей ягодки винограда.