Неточные совпадения
Чище других
был дом Бунина, куда вход
был не с площади, а с переулка. Здесь
жило много постоянных хитрованцев, существовавших поденной работой вроде колки дров и очистки снега, а женщины ходили на мытье полов, уборку, стирку как поденщицы.
Они ютились больше в «вагончике». Это
был крошечный одноэтажный флигелек в глубине владения Румянцева. В первой половине восьмидесятых годов там появилась и
жила подолгу красавица, которую звали «княжна». Она исчезала на некоторое время из Хитровки, попадая за свою красоту то на содержание, то в «шикарный» публичный дом, но всякий раз возвращалась в «вагончик» и пропивала все свои сбережения. В «Каторге» она распевала французские шансонетки, танцевала модный тогда танец качучу.
Здесь
жил он сам, а в доме № 24, на «вольном месте»,
жила его дворня,
были конюшни, погреба и подвалы.
Он
жил совершенно одиноко, в квартире его — все знали —
было много драгоценностей, но он никого не боялся: за него горой стояли громилы и берегли его, как он их берег, когда это
было возможно.
А какие там типы
были! Я знал одного из них. Он брал у хозяина отпуск и уходил на Масленицу и Пасху в балаганы на Девичьем поле в деды-зазывалы. Ему
было под сорок,
жил он с мальчиков у одного хозяина. Звали его Ефим Макариевич. Не Макарыч, а из почтения — Макариевич.
Квартиры почти все на имя женщин, а мужья состоят при них. Кто портной, кто сапожник, кто слесарь. Каждая квартира
была разделена перегородками на углы и койки… В такой квартире в трех-четырех разгороженных комнатках
жило человек тридцать, вместе с детьми…
За десятки лет после левачевской перестройки снова грязь и густые нечистоты образовали пробку в повороте канала под Китайским проездом, около Малого театра. Во время войны наводнение
было так сильно, что залило нижние
жилые этажи домов и торговые заведения, но никаких мер сонная хозяйка столицы — городская дума не принимала.
Здесь
жили женщины, совершенно потерявшие образ человеческий, и их «коты», скрывавшиеся от полиции, такие, которым даже рискованно
было входить в ночлежные дома Хитровки.
Эти две различные по духу и по виду партии далеко держались друг от друга. У бедноты не
было знакомств, им некуда
было пойти, да и не в чем. Ютились по углам, по комнаткам, а собирались погулять в самых дешевых трактирах. Излюбленный трактир
был у них неподалеку от училища, в одноэтажном домике на углу Уланского переулка и Сретенского бульвара, или еще трактир «Колокола» на Сретенке, где собирались живописцы, работавшие по церквам. Все
жили по-товарищески: у кого заведется рублишко, тот и угощает.
Выли и «вечные ляпинцы».
Были три художника — Л., Б. и X., которые по десять — пятнадцать лет
жили в «Ляпинке» и оставались в ней долгое время уже по выходе из училища. Обжились тут, обленились. Существовали разными способами: писали картинки для Сухаревки, малярничали, когда трезвые… Ляпины это знали, но не гнали: пускай
живут, а то пропадут на Хитровке.
В его большой мастерской
было место всем. Приезжает какой-нибудь живописец из провинции и
живет у него, конечно, ничего не делая, пока место найдет,
пьет,
ест.
Это
были радостные дни для Грибкова.
Живет месяц, другой, а потом опять исчезает, ютится по притонам, рисуя в трактирах, по заказам буфетчиков, за водку и еду.
Первая половина шестидесятых годов
была началом буйного расцвета Москвы, в которую устремились из глухих углов помещики
проживать выкупные платежи после «освободительной» реформы.
В прежние годы Охотный ряд
был застроен с одной стороны старинными домами, а с другой — длинным одноэтажным зданием под одной крышей, несмотря на то, что оно принадлежало десяткам владельцев. Из всех этих зданий только два дома
были жилыми: дом, где гостиница «Континенталь», да стоящий рядом с ним трактир Егорова, знаменитый своими блинами. Остальное все лавки, вплоть до Тверской.
Когда Василия Голицына, по проискам врагов, в числе которых
был Троекуров, сослали и секвестровали его имущество, Петр I подарил его дом грузинскому царевичу, потомки которого уже не
жили в доме, а сдавали его внаем под торговые здания. В 1871 году дом
был продан какому-то купцу. Дворец превратился в трущобу.
Номера все
были месячные, занятые постоянными жильцами. Среди них, пока не вымерли,
жили тамбовские помещики (Мосолов сам
был из их числа), еще в семидесятых годах приехавшие в Москву доживать свой век на остатки выкупных, полученных за «освобожденных» крестьян.
В Москве с давних пор это слово
было ходовым, но имело совсем другое значение: так назывались особого рода нищие, являвшиеся в Москву на зимний сезон вместе со своими господами, владельцами богатых поместий. Помещики приезжали в столицу
проживать свои доходы с имений, а их крепостные — добывать деньги, часть которых шла на оброк, в господские карманы.
Начиная от «Челышей» и кончая «Семеновной», с первой недели поста актеры
жили весело. У них водились водочка, пиво, самовары,
были шумные беседы… Начиная с четвертой — начинало стихать. Номера постепенно освобождались: кто уезжал в провинцию, получив место, кто соединялся с товарищем в один номер. Начинали коптить керосинки: кто прежде обедал в ресторане, стал варить кушанье дома, особенно семейные.
Дом
был выстроен во второй половине XVIII века поэтом совместно с братом генерал-поручиком А. М. Херасковым. Поэт Херасков
жил здесь с семьей до самой своей смерти.
Первый дом назывался между своими людьми «Чебышевская крепость», или «Чебыши», а второй величали «Адом». Это — наследие нечаевских времен. Здесь в конце шестидесятых годов
была штаб-квартира, где
жили студенты-нечаевцы и еще раньше собирались каракозовцы, члены кружка «Ад».
Этот титулярный советник
был не кто иной, как драматург, автор «Свадьбы Кречинского», Александр Васильевич Сухово-Кобылин, который и
жил здесь до 1859 года…
Даже в моей первой книге о «Москве и москвичах» я ни разу и нигде словом не обмолвился и никогда бы не вспомнил ни их, ни ту обстановку, в которой
жили банщики, если бы один добрый человек меня носом не ткнул, как говорится, и не напомнил мне одно слово, слышанное мною где-то в глухой деревушке не то бывшего Зарайского, не то бывшего Коломенского уезда; помню одно лишь, что деревня
была вблизи Оки, куда я часто в восьмидесятых годах ездил на охоту.
А. П. Чехову пришлось
жить в одной из квартир в новом банном дворце, воздух вокруг которого
был такой же, как и при старых Сандунах.
Братья Стрельцовы — люди почти «в миллионах», московские домовладельцы, староверы, кажется, по Преображенскому толку, вся жизнь их
была как на ладони: каждый шаг их
был известен и виден десятки лет. Они оба — холостяки,
жили в своем уютном доме вместе с племянницей, которая
была все для них: и управляющей всем хозяйством, и кухаркой, и горничной.
Последние годы жизни он провел в странноприимном доме Шереметева, на Сухаревской площади, где у него
была комната. В ней он
жил по зимам, а летом — в Кускове, где Шереметев отдал в его распоряжение «Голландский домик».
Сейчас еще
жив сапожник Петр Иванович, который хорошо помнит этого, как я уже рассказывал, действительно существовавшего углицкого крестьянина Петра Кирилыча, так как ему сапоги шил. Петр Иванович каждое утро
пьет чай в «Обжорке», где собираются старинные половые.
Приехал он еще в молодости в деревню на побывку к жене, привез гостинцев. Жена
жила в хате одна и кормила небольшого поросенка. На несчастье, когда муж постучался, у жены в гостях
был любовник. Испугалась, спрятала она под печку любовника, впустила мужа и не знает, как
быть. Тогда она отворила дверь, выгнала поросенка в сени, из сеней на улицу да и закричала мужу...
Это
был владелец дома, первогильдейский купец Григорий Николаевич Карташев. Квартира его
была рядом с трактиром, в ней он
жил одиноко, спал на голой лежанке, положив под голову что-нибудь из платья. В квартире никогда не натирали полов и не мели.
Только после смерти Карташева выяснилось, как он
жил: в его комнатах, покрытых слоями пыли, в мебели, за обоями, в отдушинах, найдены
были пачки серий, кредиток, векселей. Главные же капиталы хранились в огромной печи, к которой
было прилажено нечто вроде гильотины: заберется вор — пополам его перерубит. В подвалах стояли железные сундуки, где вместе с огромными суммами денег хранились груды огрызков сэкономленного сахара, стащенные со столов куски хлеба, баранки, веревочки и грязное белье.
На углу Остоженки и 1-го Зачатьевского переулка в первой половине прошлого века
был большой одноэтажный дом, занятый весь трактиром Шустрова, который сам с семьей
жил в мезонине, а огромный чердак да еще пристройки на крыше
были заняты голубятней, самой большой во всей Москве.
В 1876 году здесь
жил, еще
будучи маленьким актером Малого театра, М. В. Лентовский: бедный номеришко, на четвертом этаже, маленькие два окна, почти наравне с полом, выходившие во двор, а имущества всего — одно пальтишко, гитара и пустые бутылки.
В квартире номер сорок пять во дворе
жил хранитель дома с незапамятных времен. Это
был квартальный Карасев, из бывших городовых, любимец генерал-губернатора князя В. А. Долгорукова, при котором он состоял неотлучным не то вестовым, не то исполнителем разных личных поручений. Полиция боялась Карасева больше, чем самого князя, и потому в дом Олсуфьева, что бы там ни делалось, не совала своего носа.
В «Олсуфьевке»
жили поколениями. Все между собой
были знакомы, подбирались по специальностям, по состоянию и поведению. Пьяницы (а их
было между «мастеровщиной» едва ли не большинство) в трезвых семейных домах не принимались. Двор всегда гудел ребятишками, пока их не отдадут в мастерские, а о школах и не думали. Маленьких не учили, а подросткам, уже отданным в мастерские, учиться некогда.