Неточные совпадения
—
Кто? Я спрашиваю!
Чего молчишь?
Что я тебе — сыщик,
что ли? Ну, Зеленщик? Говори! Ведь я его хромую ногу видел.
Тот, о
ком я говорю, был человек смелости испытанной, не побоявшийся ни «Утюга», ни «волков Сухого оврага», ни трактира «Каторга», тем более,
что он знал и настоящую сибирскую каторгу.
После войны 1812 года, как только стали возвращаться в Москву москвичи и начали разыскивать свое разграбленное имущество, генерал-губернатор Растопчин издал приказ, в котором объявил,
что «все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того,
кто в данный момент ими владеет, и
что всякий владелец может их продавать, но только один раз в неделю, в воскресенье, в одном только месте, а именно на площади против Сухаревской башни».
Кто говорил,
что он торгует восточными товарами,
кто его считал за дисконтера.
— Это
кто такой франт,
что с Абазом стоит?
Они ни с
кем не сближаются и среди самого широкого разгула, самого сильного опьянения никогда не скажут своего имени, ни одним словом не намекнут ни на
что былое.
Каждый требовал себе излюбленный напиток.
Кому подавалась ароматная листовка: черносмородинной почкой пахнет, будто весной под кустом лежишь;
кому вишневая — цвет рубина, вкус спелой вишни;
кому малиновая;
кому белый сухарный квас, а
кому кислые щи — напиток, который так газирован,
что его приходилось закупоривать в шампанки, а то всякую бутылку разорвет.
На обедах играл оркестр Степана Рябова, а пели хоры — то цыганский, то венгерский, чаще же русский от «Яра». Последний пользовался особой любовью, и содержательница его, Анна Захаровна, была в почете у гуляющего купечества за то,
что умела потрафлять купцу и знала,
кому какую певицу порекомендовать; последняя исполняла всякий приказ хозяйки, потому
что контракты отдавали певицу в полное распоряжение содержательницы хора.
Солдаты дивились на «вольного с тигрой», любили его за удаль и безумную храбрость и за то,
что он широко тратил огромные деньги, поил солдат и помогал всякому,
кто к нему обращался.
Швейцар знал,
кого пустить, тем более
что подходившего к двери еще раньше было видно в зеркале.
—
Что же, можно. А вы
кто такой будете?
Эти две различные по духу и по виду партии далеко держались друг от друга. У бедноты не было знакомств, им некуда было пойти, да и не в
чем. Ютились по углам, по комнаткам, а собирались погулять в самых дешевых трактирах. Излюбленный трактир был у них неподалеку от училища, в одноэтажном домике на углу Уланского переулка и Сретенского бульвара, или еще трактир «Колокола» на Сретенке, где собирались живописцы, работавшие по церквам. Все жили по-товарищески: у
кого заведется рублишко, тот и угощает.
Вдоль стен широкие турецкие диваны, перед ними столики со спичками и пепельницами, кальян для любителей. Сидят, хохочут, болтают без умолку… Кто-нибудь бренчит на балалайке, кое-кто дремлет. А «мертвецкой» звали потому,
что под утро на этих диванах обыкновенно спали
кто лишнее выпил или
кому очень далеко было до дому…
— Пишут,
что чуть дышут, а живут страсть богато, гребут золото лопатой, а дерьмо языком, и ни рубах, ни порток ни на
ком! Да вот еще вам бурмистр письмо привез…
— Ребята! Сбор частей! Пожар на Никольской! Вали,
кто в
чем есть, живо!
— Вот хоть взять конфеты, которые «ландрин» зовут…
Кто Ландрин?
Что монпансье? Прежде это монпансье наши у французов выучились делать, только продавали их в бумажках завернутые во всех кондитерских… А тут вон Ландрин… Тоже слово будто заморское,
что и надо для торговли, а вышло дело очень просто.
— А по
чем несчастненькие узнают,
кто им подал? За
кого молиться будут?
Завсегдатаи «вшивой биржи». Их мало
кто знал, зато они знали всех, но у них не было обычая подавать вида,
что они знакомы между собой. Сидя рядом, перекидывались словами, иной подходил к занятому уже столу и просил, будто у незнакомых, разрешения сесть. Любимое место подальше от окон, поближе к темному углу.
Они друзья с домовой прислугой — она выкладывает им все сплетни про своих хозяев… Они знают все новости и всю подноготную своих клиентов и умеют учесть,
что кому рассказать можно, с
кем и как себя вести… Весьма наблюдательны и даже остроумны…
Иногда благоухание цветов прорывала струйка из навозных куч около конюшен, от развешанного мокрого платья пожарных, а также из всегда открытых окон морга, никогда почти не пустовавшего от «неизвестно
кому принадлежащих трупов», поднятых на улицах жертв преступлений, ожидающих судебно-медицинского вскрытия. Морг возвышался рядом со стенкой сада… Но к этому все так привыкли,
что и внимания не обращали.
Кем записаны они были в первый раз — неизвестно, но в первый же день они поразили таким размахом игры,
что в следующие дни этих двух братьев — князей Шаховых — все записывали охотно.
Одевалось студенчество
кто во
что, и нередко на четырех квартирантов было две пары сапог и две пары платья,
что устанавливало очередь: сегодня двое идут на лекции, а двое других дома сидят; завтра они пойдут в университет.
И за студентами загнали
В манеж испуганный народ,
Всех,
что кричали, не кричали,
Всех,
кто по улице пройдет, —
Вали в манеж!
Портвейн 211-й и 113-й… Коньяк 184… Коньяк «финь-шампань» 195… Ярлык и розовый, и черный, и белый… Точно скопировано у Депре… Ну,
кто будет вглядываться,
что Ц. Депре, а не К. Депре,
кто разберет,
что у К. Депре орел на ярлыке, а у Ц. Депре ворона без короны, сразу и не разглядишь…
Свадебный генерал говорит поздравительную речь, потом идут тосты и речи,
кто во
что горазд.
Знал,
что кому предложить:
кому нежной, как сливочное масло, лососины,
кому свежего лангуста или омара, чудищем красневшего на окне,
кому икру, памятуя,
что один любит белужью, другой стерляжью, третий кучугур, а тот сальян. И всех помнил Иван Федорович и разговаривал с каждым таким покупателем, как равный с равным, соображаясь со вкусом каждого.
В литературе о банном быте Москвы ничего нет. Тогда все это было у всех на глазах, и никого не интересовало писать о том,
что все знают: ну
кто будет читать о банях? Только в словаре Даля осталась пословица, очень характерная для многих бань: «Торговые бани других чисто моют, а сами в грязи тонут!»
— Ты
что это? А?
Кому наливаешь? Этим воробья причащать, а не отцу протодьякону пить.
Что такое? И спросить не у
кого — ничего не вижу. Ощупываю шайку — и не нахожу ее; оказалось,
что банщик ее унес, а голова и лицо в мыле. Кое-как протираю глаза и вижу: суматоха! Банщики побросали своих клиентов,
кого с намыленной головой,
кого лежащего в мыле на лавке. Они торопятся налить из кранов шайки водой и становятся в две шеренги у двери в горячую парильню, высоко над головой подняв шайки.
Шумела молодая рощица и, наверное, дождалась бы Советской власти, но вдруг в один прекрасный день — ни рощи, ни решетки, а булыжная мостовая пылит на ее месте желтым песком. Как?
Кто?
Что? — недоумевала Москва. Слухи разные — одно только верно,
что Хомяков отдал приказание срубить деревья и замостить переулок и в этот же день уехал за границу. Рассказывали,
что он действительно испугался высылки из Москвы; говорили,
что родственники просили его не срамить их фамилию.
Но и здесь, как везде:
кому счастье,
кому горе. Бывали случаи,
что коммерческий суд пришлет указ отпустить должника, а через месяц опять отсрочку пришлет — и живет себе человек на воле.
И ничего в памяти у меня больше не осталось яркого от Триумфальных ворот. Разве только
что это слово: «Триумфальные» ворота — я ни от
кого не слыхал. Бывало, нанимаешь извозчика...
Неточные совпадения
Кто там? (Подходит к окну.)А,
что ты, матушка?
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери
кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло!
Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в
чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Как бы, я воображаю, все переполошились: «
Кто такой,
что такое?» А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея):«Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?» Они, пентюхи, и не знают,
что такое значит «прикажете принять».
Городничий. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на другом каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь: когда
кто заболел, которого дня и числа… Нехорошо,
что у вас больные такой крепкий табак курят,
что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да и лучше, если б их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
Городничий. Это бы еще ничего, — инкогнито проклятое! Вдруг заглянет: «А, вы здесь, голубчик! А
кто, скажет, здесь судья?» — «Ляпкин-Тяпкин». — «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина! А
кто попечитель богоугодных заведений?» — «Земляника». — «А подать сюда Землянику!» Вот
что худо!