Неточные совпадения
Мрачное зрелище представляла собой Хитровка в прошлом столетии. В лабиринте коридоров и переходов,
на кривых полуразрушенных лестницах, ведущих в ночлежки всех этажей, не было никакого освещения. Свой
дорогу найдет, а чужому незачем сюда соваться! И действительно, никакая власть не смела сунуться в эти мрачные бездны.
Из узлов вынимают
дорогие шубы, лисьи ротонды и гору разного платья. Сейчас начинается кройка и шитье, а утром являются барышники и охапками несут
на базар меховые шапки, жилеты, картузы, штаны.
— Вот спасибо! Век не забуду… Ведь почин
дороже денег… Теперь отыграюсь! Да! Сашку до копья разыграли. Дали ему утром сотенный билет, он прямо
на вокзал в Нижний… А Цапля завтра новую мельницу открывает, богатую.
Орут
на все голоса извозчики, толкаясь и перебивая друг друга, загораживая
дорогу публике.
— Эгей-гей, голубчики, грррабб-ят! — раздавался любимый ямщицкий клич, оставшийся от разбойничьих времен
на больших
дорогах и дико звучавший
на сонной Тверской, где не только грабителей, но и прохожих в ночной час не бывало.
Там, где в болоте по ночам раздавалось кваканье лягушек и неслись вопли ограбленных завсегдатаями трактира, засверкали огнями окна дворца обжорства, перед которым стояли день и ночь
дорогие дворянские запряжки, иногда еще с выездными лакеями в ливреях. Все
на французский манер в угоду требовательным клиентам сделал Оливье — только одно русское оставил: в ресторане не было фрачных лакеев, а служили московские половые, сверкавшие рубашками голландского полотна и шелковыми поясами.
Сытые, в своих нелепых воланах
дорогого сукна, подпоясанные шитыми шелковыми поясами, лихачи смотрят гордо
на проходящую публику и разговаривают только с выходящими из подъезда ресторана «сиятельными особами».
Изредка он выезжал из дому по делам в
дорогой старинной карете,
на паре прекрасных лошадей, со своим бывшим крепостным кучером, имени которого никто не знал, а звали его все «Лапша».
На камине
дорогие бронзовые канделябры со свечами, а между ними часы — смесь фарфора и бронзы.
Кроме того, — железных
дорог тогда еще не было, — по зимам шли обозы с его сухарями, калачами и сайками,
на соломе испеченными, даже в Сибирь. Их как-то особым способом, горячими, прямо из печи, замораживали, везли за тысячу верст, а уже перед самой едой оттаивали — тоже особым способом, в сырых полотенцах, — и ароматные, горячие калачи где-нибудь в Барнауле или Иркутске подавались
на стол с пылу, с жару.
Меж чернеющих под паром
Плугом поднятых полей
Лентой тянется
дорогаИзумруда зеленей…
Все
на ней теперь иное,
Только строй двойной берез,
Что слыхали столько воплей,
Что видали столько слез,
Тот же самый… //…Но как чудно
В пышном убранстве весны...
Были тут и старики с седыми усами в
дорогих расстегнутых пальто, из-под которых виднелся серебряный пояс
на чекмене. Это — борзятники, москвичи, по зимам живущие в столице, а летом в своих имениях; их с каждым годом делалось меньше. Псовая охота, процветавшая при крепостном праве, замирала. Кое-где еще держали псарни, но в маленьком масштабе.
12 января утром — торжественный акт в университете в присутствии высших властей столицы. Три четверти зала наполняет студенческая беднота, промышляющая уроками: потертые тужурки, блины-фуражки с выцветшими добела, когда-то синими околышами… Но между ними сверкают шитые воротники роскошных мундиров
дорогого сукна
на белой шелковой подкладке и золочеными рукоятками шпаг по моде причесанные франтики: это дети богачей.
Традиционно в ночь
на 12 января огромный зал «Эрмитажа» преображался.
Дорогая шелковая мебель исчезала, пол густо усыпался опилками, вносились простые деревянные столы, табуретки, венские стулья… В буфете и кухне оставлялись только холодные кушанья, водка, пиво и дешевое вино. Это был народный праздник в буржуазном дворце обжорства.
Доложили барыне, и
на другой день «по старой Калужской
дороге», вслед за каретой шестеркой и тройкой немца-управляющего, потянулись телеги с имуществом и семьями крепостных.
Это был самый
дорогой гость, первый знаток вин, создавший огромное виноделие Удельного ведомства и свои образцовые виноградники «Новый Свет» в Крыму и
на Кавказе, — Лев Голицын.
Становилось шумнее. Запивая редкостные яства
дорогими винами, гости пораспустились. После тостов, сопровождавшихся тушами оркестра, вдруг какой-то подгулявший гость встал и потребовал слова. Елисеев взглянул, сделал нервное движение, нагнулся к архиерею и шепнул что-то
на ухо. Архиерей мигнул сидевшему
на конце стола протодьякону, не спускавшему глаз со своего владыки.
Вина составляли главный доход Елисеева. В его погребах хранились самые
дорогие вина, привезенные отцом владельца
на трех собственных парусных кораблях, крейсировавших еще в первой половине прошлого века между Финским заливом и гаванями Франции, Испании, Португалии и острова Мадейры, где у Елисеева были собственные винные склады.
Когда еще не было железных
дорог, ребятишек привозили в Москву с попутчиками,
на лошадях. Какой-нибудь родственник, живущий в Москве, также с попутчиком приезжал
на побывку в деревню, одетый в чуйку, картуз с лаковым козырьком, сапоги с калошами, и
на жилете — часы с шейной цепочкой.
Для любителей бралось самое лучшее мочало — «бараночное», нежное и мягкое, — его привозили специально в московские булочные и
на него низали баранки и сушки; оно было втрое
дороже кулевого.
Моющийся сдавал платье в раздевальню, получал жестяной номерок
на веревочке, иногда надевал его
на шею или привязывал к руке, а то просто нацеплял
на ручку шайки и шел мыться и париться. Вор, выследив в раздевальне, ухитрялся подменить его номерок своим, быстро выходил, получал платье и исчезал с ним. Моющийся вместо
дорогой одежды получал рвань и опорки.
— Ладно, а ты почаще в баньку приходи, это пользительно, чтобы ребенок
на правильную
дорогу стал. Когда надо будет, я приду!
Кузьма резал дымящийся окорок, подручные черпали серебряными ложками зернистую икру и раскладывали по тарелочкам. Розовая семга сменялась янтарным балыком… Выпили по стопке эля «для осадки». Постепенно закуски исчезали, и
на месте их засверкали
дорогого фарфора тарелки и серебро ложек и вилок, а
на соседнем столе курилась селянка и розовели круглые расстегаи.
Найдены были пачки просроченных векселей и купонов,
дорогие собольи меха, съеденные молью, и рядом — свертки полуимпериалов более чем
на 50 тысяч рублей. В другой пачке —
на 150 тысяч кредитных билетов и серий, а всего состояния было более 30 миллионов.
Ведь большинство попадало в «яму» из-за самодурства богатеев-кредиторов, озлобившихся
на должника за то, что он не уплатил, а
на себя за то, что в дураках остался и потерял деньги. Или для того, чтобы убрать с
дороги мешающего конкурента.
В прежние времена неслись мимо этих ворот
дорогие запряжки прожигателей жизни
на скачки и
на бега — днем, а по ночам — в загородные рестораны — гуляки
на «ечкинских» и «ухарских» тройках, гремящих бубенцами и шуркунцами «голубчиках»
на паре с отлетом или
на «безживотных» сайках лихачей, одетых в безобразные по толщине воланы
дорогого сукна, с шелковыми поясами, в угластых бархатных цветных шапках.
Так было до первой половины прошлого века, до Николаевской железной
дороги. Николай I положил
на карту линейку и провел карандашом прямую черту от Москвы до Питера.
На левой, передней, лошади сидел форейтор, а впереди скакал верховой, обследовавший
дорогу: можно ли проехать?
Спускаемся
на Самотеку. После блеска новизны чувствуется старая Москва.
На тротуарах и
на площади толпится народ, идут с Сухаревки или стремятся туда. Несут разное старое хоботье: кто носильное тряпье, кто самовар, кто лампу или когда-то
дорогую вазу с отбитой ручкой. Вот мешок тащит оборванец, и сквозь дыру просвечивает какое-то синее мясо. Хлюпают по грязи в мокрой одежде, еще не просохшей от дождя. Обоняется прелый запах трущобы.