Неточные совпадения
И вот «
на старости я сызнова живу» двумя жизнями: «старой» и «новой». Старая — фон новой, который должен отразить величие второй. И моя
работа делает меня молодым и счастливым — меня, прожившего и живущего
Чище других был дом Бунина, куда вход был не с площади, а с переулка. Здесь жило много постоянных хитрованцев, существовавших поденной
работой вроде колки дров и очистки снега, а женщины ходили
на мытье полов, уборку, стирку как поденщицы.
Нищенствуя, детям приходилось снимать зимой обувь и отдавать ее караульщику за углом, а самим босиком метаться по снегу около выходов из трактиров и ресторанов. Приходилось добывать деньги всеми способами, чтобы дома, вернувшись без двугривенного, не быть избитым. Мальчишки, кроме того, стояли «
на стреме», когда взрослые воровали, и в то же время сами подучивались у взрослых «
работе».
Нумизматы неопытные также часто попадались
на Сухаревскую удочку. В серебряном ряду у антикваров стояли витрины, полные старинных монет. Кроме того,
на застекленных лотках продавали монеты ходячие нумизматы. Спускали по три, по пяти рублей редкостные рубли Алексея Михайловича и огромные четырехугольные фальшивые медные рубли московской и казанской
работы.
Мне не трудно было найти двух смельчаков, решившихся
на это путешествие. Один из них — беспаспортный водопроводчик Федя, пробавлявшийся поденной
работой, а другой — бывший дворник, солидный и обстоятельный.
На его обязанности было опустить лестницу, спустить нас в клоаку между Самотекой и Трубной площадью и затем встретить нас у соседнего пролета и опустить лестницу для нашего выхода. Обязанность Феди — сопутствовать мне в подземелье и светить.
Я как-то шел по Неглинной и против Государственного банка увидал посреди улицы деревянный барак, обнесенный забором, вошел в него, встретил инженера, производившего
работы, — оказалось, что он меня знал и
на мою просьбу осмотреть
работы изъявил согласие. Посредине барака зияло узкое отверстие, из которого торчал конец лестницы.
Еще с начала вечера во двор особняка въехало несколько ассенизационных бочек, запряженных парами кляч, для своей
работы, которая разрешалась только по ночам. Эти «ночные брокары», прозванные так в честь известной парфюмерной фирмы, открывали выгребные ямы и переливали содержимое черпаками
на длинных рукоятках и увозили за заставу.
Работа шла. Студенты протискивались сквозь вереницы бочек, окруживших вход в общежитие.
За
работу Н. И. Струнникову Брокар денег не давал, а только платил за него пятьдесят рублей в училище и содержал «
на всем готовом». А содержал так: отвел художнику в сторожке койку пополам с рабочим, — так двое
на одной кровати и спали, и кормил вместе со своей прислугой
на кухне. Проработал год Н. И. Струнников и пришел к Брокару...
Этюды с этих лисичек и другие классные
работы можно было встретить и
на Сухаревке, и у продавцов «под воротами». Они попадали туда после просмотра их профессорами
на отчетных закрытых выставках, так как их было девать некуда, а
на ученические выставки классные
работы не принимались, как бы хороши они ни были. За гроши продавали их ученики кому попало, а встречались иногда среди школьных этюдов вещи прекрасные.
На выставках экспонировались летние ученические
работы. Весной, по окончании занятий в Училище живописи, ученики разъезжались кто куда и писали этюды и картины для этой выставки. Оставались в Москве только те, кому уж окончательно некуда было деваться. Они ходили
на этюды по окрестностям Москвы, давали уроки рисования, нанимались по церквам расписывать стены.
В конце прошлого столетия при канализационных
работах наткнулись
на один из таких ходов под воротами этого дома, когда уже «Ада» не было, а существовали лишь подвальные помещения (в одном из них помещалась спальня служащих трактира, освещавшаяся и днем керосиновыми лампами).
Это Н. Ф. Николаев, осужденный по каракозовскому процессу в первой группе
на двенадцать лет каторжных
работ.
Когда в трактирах ввели расчет
на «марки», Петр Кирилыч бросил
работу и уехал
на покой в свой богато обстроенный дом
на Волге, где-то за Угличем. И сказывали земляки, что, когда он являлся за покупками в свой Углич и купцы по привычке приписывали в счетах, он сердился и говорил...
Мосолов умер в 1914 году. Он пожертвовал в музей драгоценную коллекцию гравюр и офортов, как своей
работы, так и иностранных художников. Его тургеневскую фигуру помнят старые москвичи, но редко кто удостаивался бывать у него. Целые дни он проводил в своем доме за
работой, а иногда отдыхал с трубкой
на длиннейшем черешневом чубуке у окна, выходившего во двор, где помещался в восьмидесятых годах гастрономический магазин Генералова.
Я вышел
на улицу и только хотел сесть
на извозчика, как увидел моего товарища по журнальной
работе — иллюстратора Н. А. Богатова.
Сто лет самоотверженной, полной риска
работы нескольких поколений
на виду у всей Москвы. Еще и сейчас немало москвичей помнят подвиги этих удальцов
на пожарах,
на ходынской катастрофе во время царского коронования в 1896 году, во время наводнений и, наконец, при пожаре артиллерийских складов
на Ходынке в 1920 году.
Чего-чего не заставляло делать пожарных тогдашнее начальство, распоряжавшееся пожарными, как крепостными! Употребляли их при своих квартирах для
работ и даже внаем сдавали. Так, в семидесятых годах обер-полицмейстер Арапов разрешил своим друзьям — антрепренерам клубных театров брать пожарных
на роли статистов…
Октябрь смел пристройки, выросшие в первом десятилетии двадцатого века, и перед глазами — розовый дворец с белыми стройными колоннами, с лепными
работами.
На фронтоне белый герб республики сменил золоченый графский герб Разумовских. В этом дворце — Музее Революции — всякий может теперь проследить победное шествие русской революции, от декабристов до Ленина.
И, как введение в историю Великой революции, как кровавый отблеск зарницы, сверкнувшей из глубины грозных веков, встречают входящих в Музей
на площадке вестибюля фигуры Степана Разина и его ватаги,
работы скульптора Коненкова. А как раз над ними — полотно художника Горелова...
В два «небанных дня»
работы было еще больше по разному домашнему хозяйству, и вдобавок хозяин посылал
на уборку двора своего дома, вывозку мусора, чистку снега с крыши.
Измученные непосильной
работой и побоями, не видя вблизи себя товарищей по возрасту, не слыша ласкового слова, они бежали в свои деревни, где иногда оставались, а если родители возвращали их хозяину, то они зачастую бежали
на Хитров, попадали в воровские шайки сверстников и через трущобы и тюрьмы нередко кончали каторгой.
— Жалости подобно! Оно хоть и по закону, да не по совести! Посадят человека в заключение, отнимут его от семьи, от детей малых, и вместо того, чтобы работать ему, да, может,
работой на ноги подняться, годами держат его зря за решеткой. Сидел вот молодой человек — только что женился, а
на другой день посадили. А дело-то с подвохом было: усадил его богач-кредитор только для того, чтобы жену отбить. Запутал, запутал должника, а жену при себе содержать стал…
Мастеровые в будние дни начинали
работы в шесть-семь часов утра и кончали в десять вечера. В мастерской портного Воздвиженского работало пятьдесят человек. Женатые жили семьями в квартирах
на дворе; а холостые с мальчиками-учениками ночевали в мастерских, спали
на верстаках и
на полу, без всяких постелей: подушка — полено в головах или свои штаны, если еще не пропиты.
После больших праздников, когда пили и похмелялись неделями, садились за
работу почти голыми, сменив в трактире единственную рубашку
на тряпку, чтобы только «стыд прикрыть».
Мастера бросали
работу, частью усаживались, как работали, «ноги калачиком»,
на катке вокруг чашек, а кому не хватало места, располагались стоя вместе с мальчиками и по очереди черпали большими деревянными ложками щи.
То же пьянство и здесь, та же ночевка в подвале, куда запирали иногда связанного за буйство. А
на другой день —
работа до десяти вечера.
Пришли
на площадь — и сразу за
работу: скачки в гору, а потом, к полуночи, спать
на конный двор.
Неточные совпадения
— У нас забота есть. // Такая ли заботушка, // Что из домов повыжила, // С
работой раздружила нас, // Отбила от еды. // Ты дай нам слово крепкое //
На нашу речь мужицкую // Без смеху и без хитрости, // По правде и по разуму, // Как должно отвечать, // Тогда свою заботушку // Поведаем тебе…
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, // Что год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с
работой справиться // Да лоб перекрестить. // Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А
на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!
Жалеть — жалей умеючи, //
На мерочку господскую // Крестьянина не мерь! // Не белоручки нежные, // А люди мы великие // В
работе и в гульбе!..
«Эх, Влас Ильич! где враки-то? — // Сказал бурмистр с досадою. — // Не в их руках мы, что ль?.. // Придет пора последняя: // Заедем все в ухаб, // Не выедем никак, // В кромешный ад провалимся, // Так ждет и там крестьянина //
Работа на господ!»
Бежит лакей с салфеткою, // Хромает: «Кушать подано!» // Со всей своею свитою, // С детьми и приживалками, // С кормилкою и нянькою, // И с белыми собачками, // Пошел помещик завтракать, //
Работы осмотрев. // С реки из лодки грянула // Навстречу барам музыка, // Накрытый стол белеется //
На самом берегу… // Дивятся наши странники. // Пристали к Власу: «Дедушка! // Что за порядки чудные? // Что за чудной старик?»