Приехал он еще в молодости в деревню на побывку к жене, привез гостинцев. Жена жила в хате одна и кормила небольшого поросенка. На несчастье, когда муж постучался, у жены в гостях был любовник. Испугалась, спрятала она под печку любовника, впустила мужа и
не знает, как быть. Тогда она отворила дверь, выгнала поросенка в сени, из сеней на улицу да и закричала мужу...
Неточные совпадения
Он жил совершенно одиноко, в квартире его — все
знали —
было много драгоценностей, но он никого
не боялся: за него горой стояли громилы и берегли его,
как он их берег, когда это
было возможно.
А
какие там типы
были! Я
знал одного из них. Он брал у хозяина отпуск и уходил на Масленицу и Пасху в балаганы на Девичьем поле в деды-зазывалы. Ему
было под сорок, жил он с мальчиков у одного хозяина. Звали его Ефим Макариевич.
Не Макарыч, а из почтения — Макариевич.
— Персидская ромашка! О нет, вы
не шутите, это в жизни вещь великая.
Не будь ее на свете —
не был бы я таким,
каким вы меня видите, а мой патрон
не состоял бы в членах Общества драматических писателей и
не получал бы тысячи авторского гонорара, а «Собачий зал»… Вы
знаете, что такое «Собачий зал»?..
— Ах ты батюшки, да это, Санька, ты? А я и
не узнала было… Ишь франт
какой!.. Да что ты мне много даешь?
— Нет, вы видели подвальную, ее мы уже сломали, а под ней еще
была, самая страшная: в одном ее отделении картошка и дрова лежали, а другая половина
была наглухо замурована… Мы и сами
не знали, что там помещение
есть. Пролом сделали, и наткнулись мы на дубовую, железом кованную дверь. Насилу сломали, а за дверью — скелет человеческий…
Как сорвали дверь —
как загремит,
как цепи звякнули… Кости похоронили. Полиция приходила, а пристав и цепи унес куда-то.
Как это выступление, так и ряд последующих протестов, выражавшихся в неорганизованных вспышках, оставались в стенах университета. Их подавляли арестами и высылками, о которых большинство москвичей и
не знало, так
как в газетах
было строго запрещено писать об этом.
Иногда называл себя в третьем лице, будто
не о нем речь. Где говорит, о том и вспоминает: в трактире — о старых трактирах, о том, кто и
как пил,
ел; в театре в кругу актеров — идут воспоминания об актерах, о театре. И чего-чего он
не знал! Кого-кого он
не помнил!
А над домом по-прежнему носились тучи голубей, потому что и Красовский и его сыновья
были такими же любителями,
как и Шустровы, и у них под крышей также
была выстроена голубятня. «Голубятня» — так звали трактир, и никто его под другим именем
не знал, хотя официально он так
не назывался, и в печати появилось это название только один раз, в московских газетах в 1905 году, в заметке под заглавием: «Арест революционеров в “Голубятне"».
— Видите, Иван Андреевич, ведь у всех ваших конкурентов
есть и «Ледяной дом», и «Басурман», и «Граф Монтекристо», и «Три мушкетера», и «Юрий Милославский». Но ведь это вовсе
не то, что писали Дюма, Загоскин, Лажечников. Ведь там черт
знает какая отсебятина нагорожена… У авторов косточки в гробу перевернулись бы, если бы они
узнали.
Он понимал все роды и мог вдохновляться и тем и другим; но он не мог себе представить того, чтобы можно было вовсе
не знать, какие есть роды живописи, и вдохновляться непосредственно тем, что есть в душе, не заботясь, будет ли то, что он напишет, принадлежать к какому-нибудь известному роду.
Меня даже зло взяло. Я
не знал, как быть. «Надо послать к одному старику, — посоветовали мне, — он, бывало, принашивал меха в лавки, да вот что-то не видать…» — «Нет, не извольте посылать», — сказал другой. «Отчего же, если у него есть? я пошлю». — «Нет, он теперь употребляет…» — «Что употребляет?» — «Да, вино-с. Дрянной старичишка! А нынче и отемнел совсем». — «Отемнел?» — повторил я. «Ослеп», — добавил он.
Ротшильд не делает нищего-ирландца свидетелем своего лукулловского обеда, он его не посылает наливать двадцати человекам Clos de Vougeot с подразумеваемым замечанием, что если он нальет себе, то его прогонят как вора. Наконец, ирландец тем уже счастливее комнатного раба, что он
не знает, какие есть мягкие кровати и пахучие вины.
Неточные совпадения
Купцы. Так уж сделайте такую милость, ваше сиятельство. Если уже вы, то
есть,
не поможете в нашей просьбе, то уж
не знаем,
как и
быть: просто хоть в петлю полезай.
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул!
какого туману напустил! разбери кто хочет!
Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать
не куды пошло! Что
будет, то
будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Хлестаков. Черт его
знает, что такое, только
не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (
Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно
как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше ничего нет?
Да объяви всем, чтоб
знали: что вот, дискать,
какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою
не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще
не было, что может все сделать, все, все, все!
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала,
как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право,
как дитя какое-нибудь трехлетнее.
Не похоже,
не похоже, совершенно
не похоже на то, чтобы ей
было восемнадцать лет. Я
не знаю, когда ты
будешь благоразумнее, когда ты
будешь вести себя,
как прилично благовоспитанной девице; когда ты
будешь знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках.