Неточные совпадения
Один за другим поднимаются первоклассные заводы.
И вдруг — сначала в
одном дворе, а потом и в соседних ему ответили проснувшиеся петухи. Удивленные несвоевременным пением петухов, сначала испуганно, а потом зло залились собаки. Ольховцы ожили. Кое-где засветились окна, кое-где во дворах застучали засовы, захлопали двери, послышались удивленные голоса: «Что
за диво! В два часа ночи поют петухи!»
Вдоль Садовой, со стороны Сухаревки, бешено мчатся
одна за другой две прекрасные одинаковые рыжие тройки в одинаковых новых коротеньких тележках. На той и на другой — разудалые ямщики, в шляпенках с павлиньими перьями, с гиканьем и свистом машут кнутами. В каждой тройке по два одинаковых пассажира: слева жандарм в серой шинели, а справа молодой человек в штатском.
У Ильинских ворот он указал на широкую площадь. На ней стояли десятки линеек с облезлыми крупными лошадьми. Оборванные кучера и хозяева линеек суетились. Кто торговался с нанимателями, кто усаживал пассажиров: в Останкино,
за Крестовскую заставу, в Петровский парк, куда линейки совершали правильные рейсы.
Одну линейку занимал синодальный хор, певчие переругивались басами и дискантами на всю площадь.
В дальнем углу отворилось окно, и раздались
один за другим три громких удара, будто от проваливающейся железной крыши.
— Черт с ним! Попадется, скажи ему, заберу. Чтоб утекал отсюда. Подводите, дьяволы. Пошлют искать — все
одно возьму. Не спрашивают — ваше счастье, ночуйте. Я не
за тем. Беги наверх, скажи им, дуракам, чтобы в окна не сигали, а то с третьего этажа убьются еще! А я наверх, он дома?
«Кулаковкой» назывался не
один дом, а ряд домов в огромном владении Кулакова между Хитровской площадью и Свиньинским переулком. Лицевой дом, выходивший узким концом на площадь, звали «Утюгом». Мрачнейший
за ним ряд трехэтажных зловонных корпусов звался «Сухой овраг», а все вместе — «Свиной дом». Он принадлежал известному коллекционеру Свиньину. По нему и переулок назвали. Отсюда и кличка обитателей: «утюги» и «волки Сухого оврага».
Я выпил
один за другим два стаканчика, съел яйцо, а он все сидит и смотрит.
За один из фельетонов о фабрикантах он был выслан из Москвы по требованию этих фабрикантов.
В 1917 году ночлежники «Утюга» все, как
один, наотрез отказались платить съемщикам квартир
за ночлег, и съемщики, видя, что жаловаться некому, бросили все и разбежались по своим деревням.
Против роскошного дворца Шереметевской больницы вырастали сотни палаток, раскинутых
за ночь на
один только день. От рассвета до потемок колыхалось на площади море голов, оставляя узкие дорожки для проезда по обеим сторонам широченной в этом месте Садовой улицы. Толклось множество народа, и у всякого была своя цель.
Один нес последнее барахло из крайней нужды и отдавал
за бесценок: окружат барышники, чуть не силой вырвут.
Его квартира была полна стенными часами, которые били на разные голоса непрерывно,
одни за другими.
Любили букинисты и студенческую бедноту, делали для нее всякие любезности. Приходит компания студентов, человек пять, и общими силами покупают
одну книгу или издание лекций совсем задешево, и все учатся по
одному экземпляру. Или брали напрокат книгу, уплачивая по пятачку в день. Букинисты давали книги без залога, и никогда книги
за студентами не пропадали.
Всем букинистам был известен
один собиратель, каждое воскресенье копавшийся в палатках букинистов и в разваленных на рогожах книгах, оставивший после себя ценную библиотеку. И рассчитывался он всегда неуклонно так: сторгует, положим, книгу,
за которую просили пять рублей,
за два рубля, выжав все из букиниста, и лезет в карман. Вынимает два кошелька, из
одного достает рубль, а из другого вываливает всю мелочь и дает
один рубль девяносто три копейки.
Знали еще букинисты
одного курьезного покупателя. Долгое время ходил на Сухаревку старый лакей с аршином в руках и требовал книги в хороших переплетах и непременно известного размера.
За ценой не стоял. Его чудак барин, разбитый параличом и не оставлявший постели, таким образом составлял библиотеку, вид которой утешал его.
Он ухаживал со страстью и терпением
за какой-нибудь серебряной крышкой от кружки и не успокаивался, пока не приобретал ее. Я знаком был с М. М. Зайцевским, но трудно было его уговорить показать собранные им редкости. Да никому он их и не показывал. Сам,
один любовался своими сокровищами, тщательно их охраняя от постороннего глаза.
На Сухаревке была
одна палатка, специально получавшая из-за границы поддельного «Попова». Подделки практиковались во всех областях.
В
одну из палаток удалось затащить чиновника в сильно поношенной шинели. Его долго рвали пополам два торговца —
один за правую руку, другой
за левую.
В этом громадном трехэтажном доме,
за исключением нескольких лавок, харчевен, кабака в нижнем этаже и
одного притона-трактира, вся остальная площадь состояла из мелких, грязных квартир. Они были битком набиты базарными торговками с их мужьями или просто сожителями.
Банкомет вскочил со стула, схватил меня
одной рукой
за лоб, а другой
за подбородок, чтобы раскрыть мне рот. Оська стоял с кружкой, готовый влить пиво насильно мне в рот.
Умчались к «Яру» подвыпившие
за обедом любители «клубнички», картежники перебирались в игорные залы, а
за «обжорным» столом в ярко освещенной столовой продолжали заседать гурманы, вернувшиеся после отдыха на мягких диванах и креслах гостиной, придумывали и обдумывали разные заковыристые блюда на ужин, а накрахмаленный повар в белом колпаке делал свои замечания и нередко
одним словом разбивал кулинарные фантазии, не считаясь с тем, что
за столом сидела сплоченная компания именитого московского купечества.
Но однажды
за столом завсегдатаев появился такой гость, которому даже повар не мог сделать ни
одного замечания, а только подобострастно записывал то, что гость говорил.
Ляпины родом крестьяне не то тамбовские, не то саратовские. Старший в юности служил у прасола и гонял гурты в Москву. Как-то в Моршанске, во время
одного из своих путешествий, он познакомился со скопцами, и те уговорили его перейти в их секту, предлагая
за это большие деньги.
Были у ляпинцев и свои развлечения — театр Корша присылал им пять раз в неделю бесплатные билеты на галерку, а цирк Саламонского каждый день, кроме суббот, когда сборы всегда были полные, присылал двадцать медных блях, которые заведующий Михалыч и раздавал студентам, требуя
за каждую бляху почему-то
одну копейку. Студенты охотно платили, но куда эти копейки шли, никто не знал.
Кто брал
один билет, а иной богатенький гость и десяток, и два — каждому было лестно выиграть
за гривенник Левитана!
За работу Н. И. Струнникову Брокар денег не давал, а только платил
за него пятьдесят рублей в училище и содержал «на всем готовом». А содержал так: отвел художнику в сторожке койку пополам с рабочим, — так двое на
одной кровати и спали, и кормил вместе со своей прислугой на кухне. Проработал год Н. И. Струнников и пришел к Брокару...
На Трубе у бутаря часто встречались два любителя его бергамотного табаку — Оливье и
один из братьев Пеговых, ежедневно ходивший из своего богатого дома в Гнездниковском переулке
за своим любимым бергамотным, и покупал он его всегда на копейку, чтобы свеженький был. Там-то они и сговорились с Оливье, и Пегов купил у Попова весь его громадный пустырь почти в полторы десятины. На месте будок и «Афонькина кабака» вырос на земле Пегова «Эрмитаж Оливье», а непроездная площадь и улицы были замощены.
А ежели кто по сапожной, так
за одну поездку на лихаче десятки солдат в походе ноги потрут да ревматизм навечно приобретут.
Речь Жадаева попала в газеты, насмешила Москву, и тут принялись
за очистку Охотного ряда. Первым делом было приказано иметь во всех лавках кошек. Но кошки и так были в большинстве лавок. Это был род спорта — у кого кот толще. Сытые, огромные коты сидели на прилавках, но крысы обращали на них мало внимания. В надворные сараи котов на ночь не пускали после того, как
одного из них в сарае ночью крысы сожрали.
— Нет, вы видели подвальную, ее мы уже сломали, а под ней еще была, самая страшная: в
одном ее отделении картошка и дрова лежали, а другая половина была наглухо замурована… Мы и сами не знали, что там помещение есть. Пролом сделали, и наткнулись мы на дубовую, железом кованную дверь. Насилу сломали, а
за дверью — скелет человеческий… Как сорвали дверь — как загремит, как цепи звякнули… Кости похоронили. Полиция приходила, а пристав и цепи унес куда-то.
Обоз растянулся… Последние бочки на окончательно хромых лошадях поотстали…
Один «золотарь» спит. Другой ест большой калач, который держит
за дужку.
Бешено грохочут по Тверской
один за другим дьявольские поезда мимо генерал-губернаторского дома, мимо Тверской части, на которой развевается красный флаг — сбор всех частей. Сзади пожарных, стоя в пролетке и
одной рукой держась
за плечо кучера, лихо несется по Тверской полковник Арапов на своей паре и не может догнать пожарных…
Сует
одна гривенник…
За ней другая… Тот берет деньги и сообразил, что выгодно. Потом их выбежало много, раскупили лоток и говорят...
Движется «кобылка» сквозь шпалеры народа, усыпавшего даже крыши домов и заборы…
За ссыльнокаторжными, в
одних кандалах, шли скованные по нескольку железным прутом ссыльные в Сибирь,
за ними беспаспортные бродяги, этапные, арестованные
за «бесписьменность», отсылаемые на родину.
За ними вереница заваленных узлами и мешками колымаг, на которых расположились больные и женщины с детьми, возбуждавшими особое сочувствие.
Наживались на этих подаяниях главным образом булочники и хлебопекарни. Только
один старик Филиппов, спасший свое громадное дело тем, что съел таракана
за изюминку, был в этом случае честным человеком.
С десяти утра садился
за работу — делать парики, вшивая по
одному волосу: в день был урок сделать в три пробора 30 полос.
Один раз заснул
за работой, прорвал пробор и жестоко был выдран.
Только раз как-то
за столом «общественных деятелей»
один из них, выбирая по карточке вина, остановился на напечатанном на ней портрете Пушкина и с возмущением заметил...
По
одному виду можно было понять, что каждому из них ничего не стоит остановить коня на полном карьере, прямо с седла ринуться на матерого волка, задержанного на лету доспевшей собакой, налечь на него всем телом и железными руками схватить
за уши, придавить к земле и держать, пока не сострунят.
В
одной из этих комнат стояло четыре круглых стола, где
за каждый садилось по двенадцати человек.
«Пройдясь по залам, уставленным столами с старичками, играющими в ералаш, повернувшись в инфернальной, где уж знаменитый „Пучин“ начал свою партию против „компании“, постояв несколько времени у
одного из бильярдов, около которого, хватаясь
за борт, семенил важный старичок и еле-еле попадал в своего шара, и, заглянув в библиотеку, где какой-то генерал степенно читал через очки, далеко держа от себя газету, и записанный юноша, стараясь не шуметь, пересматривал подряд все журналы, он направился в комнату, где собирались умные люди разговаривать».
Но вот часы в залах,
одни за другими, бьют шесть. Двери в большую гостиную отворяются, голоса смолкают, и начинается шарканье, звон шпор… Толпы окружают закусочный стол. Пьют «под селедочку», «под парную белужью икорку», «под греночки с мозгами» и т. д. Ровно час пьют и закусывают. Потом из залы-читальни доносится первый удар часов — семь, — и дежурный звучным баритоном покрывает чоканье рюмок и стук ножей.
Посредине бульвара конные жандармы носились
за студентами. Работали с
одной стороны нагайками, а с другой — палками и камнями. По бульвару метались лошади без всадников, а соседние улицы переполнились любопытными. Свалка шла вовсю: на помощь полиции были вызваны казаки, они окружили толпу и под усиленным конвоем повели в Бутырскую тюрьму. «Ляпинка» — описанное выше общежитие студентов Училища живописи — вся сплошь высыпала на бульвар.
Ораторы сменялись
один за другим.
С обеих сторон дома на обеих сторонах улицы и глубоко по Гнездниковскому переулку стояли собственные запряжки: пары, одиночки, кареты, коляски,
одна другой лучше. Каретники старались превзойти
один другого. Здоровенный, с лицом в полнолуние, швейцар в ливрее со светлыми пуговицами, но без гербов, в сопровождении своих помощников выносил корзины и пакеты
за дамами в шиншиллях и соболях с кавалерами в бобрах или в шикарных военных «николаевских» шинелях с капюшонами.
Мы делились наперебой воспоминаниями, оба увлеченные
одной темой разговора, знавшие ее каждый со своей стороны. Говорили беспорядочно,
одно слово вызывало другое,
одна подробность — другую,
одного человека знал
один с
одной стороны, другой — с другой. Слово
за слово, подробность
за подробностью, рисовали яркие картины и типы.
На
одной сидит человек с намыленным подбородком, другой держит его указательным и большим пальцами
за нос, подняв ему голову, а сам, наклонившись к нему, заносит правой рукой бритву, наполовину в мыле.
У братьев жизнь была рассчитана по дням, часам и минутам. Они были почти однолетки,
один брюнет с темной окладистой бородкой, другой посветлее и с проседью. Старший давал деньги в рост
за огромные проценты. В суде было дело Никифорова и Федора Стрельцова, обвиняемого первым в лихоимстве: брал по сорок процентов!
…В чертоги входит хан младой,
За ним отшельниц милых рой,
Одна снимает шлем крылатый,
Другая — кованые латы,
Та меч берет, та — пыльный щит.