Неточные совпадения
Я много лет часами ходил по площади, заходил к Бакастову и в другие трактиры, где с утра воры и бродяги дуются
на бильярде или в азартную биксу или фортунку, знакомился с этим людом и изучал разные стороны его быта. Чаще всего я заходил в самый тихий трактир, низок Григорьева, посещавшийся более скромной Сухаревской
публикой: тут игры не
было, значит, и воры не заходили.
Букинисты и антиквары (последних звали «старьевщиками»)
были аристократической частью Сухаревки. Они занимали место ближе к Спасским казармам. Здесь не
было той давки, что
на толкучке. Здесь и
публика была чище: коллекционеры и собиратели библиотек, главным образом из именитого купечества.
За десятки лет все его огромные средства
были потрачены
на этот музей, закрытый для
публики и составлявший в полном смысле этого слова жизнь для своего старика владельца, забывавшего весь мир ради какой-нибудь «новенькой старинной штучки» и никогда не отступившего, чтобы не приобрести ее.
На «субботах» и «средах» бывала почти одна и та же
публика.
На «субботах»
пили и
ели под звуки бубна, а
на «средах»
пили из «кубка Большого орла» под звуки гимна «среды», состоявшего из одной строчки — «Недурно пущено»,
на музыку «Та-ра-ра-бум-бия».
Бельэтаж
был отделан ярко и грубо, с претензией
на шик. В залах
были эстрады для оркестра и для цыганского и русского хоров, а громогласный орган заводился вперемежку между хорами по требованию
публики, кому что нравится, — оперные арии мешались с камаринским и гимн сменялся излюбленной «Лучинушкой».
Дела клуба становились все хуже и хуже… и
публика другая, и субботние обеды — парадных уже не стало — скучнее и малолюднее… Обеды накрывались
на десять — пятнадцать человек. Последний парадный обед, которым блеснул клуб,
был в 1913 году в 300-летие дома Романовых.
Когда окруженную
на бульваре толпу студентов, в числе которой
была случайно попавшая
публика, вели от Страстного к Бутырской тюрьме, во главе процессии обращал
на себя внимание великан купчина в лисьей шубе нараспашку и без шапки.
С каждым годом все чаще и чаще стали студенты выходить
на улицу. И полиция
была уже начеку. Чуть начнут собираться сходки около университета, тотчас же останавливают движение, окружают цепью городовых и жандармов все переулки, ведущие
на Большую Никитскую, и огораживают Моховую около Охотного ряда и Воздвиженки. Тогда открываются двери манежа, туда начинают с улицы тащить студентов, а с ними и
публику, которая попадается
на этих улицах.
Старший Федор все так же ростовщичал и резал купоны, выезжая днем в город, по делам. Обедали оба брата дома,
ели исключительно русские кушанья, без всяких деликатесов, но ни тот, ни другой не
пил. К восьми вечера они шли в трактир Саврасенкова
на Тверской бульвар, где собиралась самая разнообразная
публика и кормили дешево.
С той поры он возненавидел Балашова и все мечтал объехать его во что бы то ни стало. Шли сезоны, а он все приходил в хвосте или совсем последним. Каждый раз брал билет
на себя в тотализаторе — и это иногда
был единственный билет
на его лошадь.
Публика при выезде его
на старт смеялась, а во время бега, намекая
на профессию хозяина, кричала...
А он все надеялся
на свой единственный билет сорвать весь тотализатор и все приезжал последним. Даже
публика смеяться перестала. А Стрельцов по-своему наполнял свою жизнь этим спортом, — ведь единственная жизненная радость
была!
Из маленьких ресторанов
была интересна
на Кузнецком мосту в подвале дома Тверского подворья «Венеция». Там в отдельном зальце с запиравшеюся дверью собирались деды нашей революции. И удобнее места не
было: в одиннадцать часов ресторан запирался,
публика расходилась — и тут-то и начинались дружеские беседы в этом небольшом с завешенными окнами зале.
Только этим и памятен
был ресторанчик «Венеция», днем обслуживающий прохожих
на Кузнецком мосту среднего класса и служащих в учреждениях, а шатающаяся франтоватая
публика не удостаивала вниманием дешевого ресторанишка, предпочитая ему кондитерские или соседнюю «Альпийскую розу» и «Билло».
А невдалеке от «Молдавии»,
на Большой Грузинской, в доме Харламова, в эти же часы оживлялся более скромный трактир Егора Капкова. В шесть часов утра чистый зал трактира сплошь
был полон фрачной
публикой. Это официанты загородных ресторанов, кончившие свою трудовую ночь, приезжали кутнуть в своем кругу: попить чайку,
выпить водочки, съесть селяночку с капустой.
Пари иногда доходили до нескольких тысяч рублей. Фаворитами
публики долгое время
были выписанные из Англии петухи мучника Ларионова, когда-то судившегося за поставку гнилой муки
на армию, но
на своих петухах опять выскочившего в кружок богатеев, простивших ему прошлое «за удачную петушиную охоту». Эти бои оканчивались в кабинетах и залах второго этажа трактира грандиознейшей попойкой.
На этом прокурор прекратил расспросы. Ответы Алеши произвели
было на публику самое разочаровывающее впечатление. О Смердякове у нас уже поговаривали еще до суда, кто-то что-то слышал, кто-то на что-то указывал, говорили про Алешу, что он накопил какие-то чрезвычайные доказательства в пользу брата и в виновности лакея, и вот — ничего, никаких доказательств, кроме каких-то нравственных убеждений, столь естественных в его качестве родного брата подсудимого.
Неточные совпадения
Гостиница губернского города, в которой лежал Николай Левин,
была одна из тех губернских гостиниц, которые устраиваются по новым усовершенствованным образцам, с самыми лучшими намерениями чистоты, комфорта и даже элегантности, но которые по
публике, посещающей их, с чрезвычайной быстротой превращаются в грязные кабаки с претензией
на современные усовершенствования и делаются этою самою претензией еще хуже старинных, просто грязных гостиниц.
Некоторые отделы этой книги и введение
были печатаемы в повременных изданиях, и другие части
были читаны Сергеем Ивановичем людям своего круга, так что мысли этого сочинения не могли
быть уже совершенной новостью для
публики; но всё-таки Сергей Иванович ожидал, что книга его появлением своим должна
будет произвести серьезное впечатление
на общество и если не переворот в науке, то во всяком случае сильное волнение в ученом мире.
Вчера приехал сюда фокусник Апфельбаум.
На дверях ресторации явилась длинная афишка, извещающая почтеннейшую
публику о том, что вышеименованный удивительный фокусник, акробат, химик и оптик
будет иметь честь дать великолепное представление сегодняшнего числа в восемь часов вечера, в зале Благородного собрания (иначе — в ресторации); билеты по два рубля с полтиной.
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать
публике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал. Добро бы я
был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я видел его только раз в моей жизни
на большой дороге; следовательно, не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.
Плач бедной, чахоточной, сиротливой Катерины Ивановны произвел, казалось, сильный эффект
на публику. Тут
было столько жалкого, столько страдающего в этом искривленном болью, высохшем чахоточном лице, в этих иссохших, запекшихся кровью губах, в этом хрипло кричащем голосе, в этом плаче навзрыд, подобном детскому плачу, в этой доверчивой, детской и вместе с тем отчаянной мольбе защитить, что, казалось, все пожалели несчастную. По крайней мере Петр Петрович тотчас же пожалел.