Неточные совпадения
Вторая категория днем спит, а ночью «работает»
по Москве или ее окрестностям,
по барским и купеческим усадьбам,
по амбарам богатых мужиков,
по проезжим
дорогам. Их работа пахнет кровью. В старину их называли «Иванами», а впоследствии — «деловыми ребятами».
Там, где в болоте
по ночам раздавалось кваканье лягушек и неслись вопли ограбленных завсегдатаями трактира, засверкали огнями окна дворца обжорства, перед которым стояли день и ночь
дорогие дворянские запряжки, иногда еще с выездными лакеями в ливреях. Все на французский манер в угоду требовательным клиентам сделал Оливье — только одно русское оставил: в ресторане не было фрачных лакеев, а служили московские половые, сверкавшие рубашками голландского полотна и шелковыми поясами.
Изредка он выезжал из дому
по делам в
дорогой старинной карете, на паре прекрасных лошадей, со своим бывшим крепостным кучером, имени которого никто не знал, а звали его все «Лапша».
Кроме того, — железных
дорог тогда еще не было, —
по зимам шли обозы с его сухарями, калачами и сайками, на соломе испеченными, даже в Сибирь. Их как-то особым способом, горячими, прямо из печи, замораживали, везли за тысячу верст, а уже перед самой едой оттаивали — тоже особым способом, в сырых полотенцах, — и ароматные, горячие калачи где-нибудь в Барнауле или Иркутске подавались на стол с пылу, с жару.
Главным центром, куда направлялись подаяния, была центральная тюрьма — «Бутырский тюремный замок». Туда со всей России поступали арестанты, ссылаемые в Сибирь, отсюда они, до постройки Московско-Нижегородской железной
дороги, отправлялись пешком
по Владимирке.
Когда Нижегородская железная
дорога была выстроена, Владимирка перестала быть сухопутным Стиксом, и
по ней Хароны со штыками уже не переправляли в ад души грешников. Вместо проторенного под звуки цепей пути —
Тогда волосы шли русские, лучше принимавшие окраску, и самые
дорогие — французские. Денег не жалели. Добывать волосы ездили
по деревням «резчики», которые скупали косы у крестьянок за ленты, платки, бусы, кольца, серьги и прочую копеечную дрянь.
Помещение
дорогое, расходы огромные, но число членов росло не
по дням, а
по часам. Для поступления в действительные члены явился новый термин: «общественный деятель». Это было очень почтенно и модно и даже иногда заменяло все. В баллотировочной таблице стояло: «…такой-то, общественный деятель», — и выборы обеспечены. В члены-соревнователи выбирали совсем просто, без всякого стажа.
Были тут и старики с седыми усами в
дорогих расстегнутых пальто, из-под которых виднелся серебряный пояс на чекмене. Это — борзятники, москвичи,
по зимам живущие в столице, а летом в своих имениях; их с каждым годом делалось меньше. Псовая охота, процветавшая при крепостном праве, замирала. Кое-где еще держали псарни, но в маленьком масштабе.
12 января утром — торжественный акт в университете в присутствии высших властей столицы. Три четверти зала наполняет студенческая беднота, промышляющая уроками: потертые тужурки, блины-фуражки с выцветшими добела, когда-то синими околышами… Но между ними сверкают шитые воротники роскошных мундиров
дорогого сукна на белой шелковой подкладке и золочеными рукоятками шпаг
по моде причесанные франтики: это дети богачей.
И с песнями вкатываются толпы в роскошный вестибюль «Эрмитажа», с зеркалами и статуями, шлепая сапогами
по белокаменной лестнице, с которой предупредительно сняты, ради этого дня, обычные мягкие
дорогие ковры.
Доложили барыне, и на другой день «
по старой Калужской
дороге», вслед за каретой шестеркой и тройкой немца-управляющего, потянулись телеги с имуществом и семьями крепостных.
Кузьма резал дымящийся окорок, подручные черпали серебряными ложками зернистую икру и раскладывали
по тарелочкам. Розовая семга сменялась янтарным балыком… Выпили
по стопке эля «для осадки». Постепенно закуски исчезали, и на месте их засверкали
дорогого фарфора тарелки и серебро ложек и вилок, а на соседнем столе курилась селянка и розовели круглые расстегаи.
Старик Щербаков был истинным другом актеров и в минуту безденежья, обычно к концу Великого поста, кроме кредита
по ресторану, снабжал актеров на
дорогу деньгами, и никто не оставался у него в долгу.
В прежние времена неслись мимо этих ворот
дорогие запряжки прожигателей жизни на скачки и на бега — днем, а
по ночам — в загородные рестораны — гуляки на «ечкинских» и «ухарских» тройках, гремящих бубенцами и шуркунцами «голубчиках» на паре с отлетом или на «безживотных» сайках лихачей, одетых в безобразные
по толщине воланы
дорогого сукна, с шелковыми поясами, в угластых бархатных цветных шапках.
Но вот заливается
по Питерской
дороге курьерский колокольчик — все приходит в движение. Освобождают правую часть
дороги, и бешено несется курьерская или фельдъегерская тройка. Инвалид не ждет команды «подвысь!», а, подняв бревно, вытягивается во фрунт. Он знает, что это или фельдъегерь, или курьер, или государственного преступника везут…
И долго-долго, до тех пор, пока не выстроили Николаевскую железную
дорогу, он лихо правил курьерскими тройками, а потом
по Садовой и
по Владимирке до первой станции, ближе к разбойничьим Гуслицам.
И была выстроена прямая
дорога. И первые поехали
по ней арестанты. Из дворян и купечества многие боялись.
Первое время еще возили
по Питерскому тракту ссылаемых в Сибирь, а потом все стали ездить
по железной
дороге, и товары пошли в вагонах. Закрылось здание кордегардии. Не кричали больше «подвысь!».
Вот о кучерской жизни и мечтали «фалаторы», но редко кому удавалось достигнуть этого счастья. Многие получали увечье — их правление
дороги отсылало в деревню без всякой пенсии. Если доходило до суда, то суд решал: «
По собственной неосторожности». Многие простужались и умирали в больницах.
Спускаемся на Самотеку. После блеска новизны чувствуется старая Москва. На тротуарах и на площади толпится народ, идут с Сухаревки или стремятся туда. Несут разное старое хоботье: кто носильное тряпье, кто самовар, кто лампу или когда-то
дорогую вазу с отбитой ручкой. Вот мешок тащит оборванец, и сквозь дыру просвечивает какое-то синее мясо. Хлюпают
по грязи в мокрой одежде, еще не просохшей от дождя. Обоняется прелый запах трущобы.
Неточные совпадения
Артемий Филиппович. О! насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры: чем ближе к натуре, тем лучше, — лекарств
дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет. Да и Христиану Ивановичу затруднительно было б с ними изъясняться: он по-русски ни слова не знает.
На
дороге обчистил меня кругом пехотный капитан, так что трактирщик хотел уже было посадить в тюрьму; как вдруг,
по моей петербургской физиономии и
по костюму, весь город принял меня за генерал-губернатора.
Вон он теперь
по всей
дороге заливает колокольчиком!
Коли вы больше спросите, // И раз и два — исполнится //
По вашему желанию, // А в третий быть беде!» // И улетела пеночка // С своим родимым птенчиком, // А мужики гуськом // К
дороге потянулися // Искать столба тридцатого.
С ребятами, с дево́чками // Сдружился, бродит
по лесу… // Недаром он бродил! // «Коли платить не можете, // Работайте!» — А в чем твоя // Работа? — «Окопать // Канавками желательно // Болото…» Окопали мы… // «Теперь рубите лес…» // — Ну, хорошо! — Рубили мы, // А немчура показывал, // Где надобно рубить. // Глядим: выходит просека! // Как просеку прочистили, // К болоту поперечины // Велел
по ней возить. // Ну, словом: спохватились мы, // Как уж
дорогу сделали, // Что немец нас поймал!