Неточные совпадения
— Эту лошадь — завтра в деревню. Вчера на Конной у Илюшина взял за сорок рублей киргизку… Добрая. Четыре года. Износу ей не будет… На той неделе обоз
с рыбой из-за Волги пришел. Ну, барышники у них лошадей укупили, а
с нас вдвое берут. Зато в долг.
Каждый понедельник трешку плати. Легко разве? Так все извозчики обзаводятся. Сибиряки привезут товар в Москву и половину лошадей распродадут…
Вдоль Садовой, со стороны Сухаревки, бешено мчатся одна за другой две прекрасные одинаковые рыжие тройки в одинаковых новых коротеньких тележках. На той и на другой — разудалые ямщики, в шляпенках
с павлиньими перьями,
с гиканьем и свистом машут кнутами. В
каждой тройке по два одинаковых пассажира: слева жандарм в серой шинели, а справа молодой человек в штатском.
Из трактира выбегали извозчики — в расстегнутых синих халатах,
с ведром в руке — к фонтану, платили копейку сторожу, черпали грязными ведрами воду и поили лошадей. Набрасывались на прохожих
с предложением услуг,
каждый хваля свою лошадь, величая
каждого, судя по одежде, — кого «ваше степенство», кого «ваше здоровье», кого «ваше благородие», а кого «вась-сиясь!». [Ваше сиятельство.]
С годами труба засорилась, ее никогда не чистили, и после
каждого большого ливня вода заливала улицы, площади, нижние этажи домов по Неглинному проезду.
Совершенно неожиданно весь рынок был окружен милицией, стоявшей во всех переулках и у ворот
каждого дома.
С рынка выпускали всех — на рынок не пускали никого. Обитатели были заранее предупреждены о предстоящем выселении, но никто из них и не думал оставлять свои «хазы».
Пришел, положим, мужик свой последний полушубок продавать. Его сразу окружает шайка барышников.
Каждый торгуется,
каждый дает свою цену. Наконец, сходятся в цене. Покупающий неторопливо лезет в карман, будто за деньгами, и передает купленную вещь соседу. Вдруг сзади мужика шум, и все глядят туда, и он тоже туда оглядывается. А полушубок в единый миг,
с рук на руки, и исчезает.
С виду, по наружно выставленному товару,
каждая из этих лавочек как бы имеет свою специальную, небогатую торговлю.
Квартиры почти все на имя женщин, а мужья состоят при них. Кто портной, кто сапожник, кто слесарь.
Каждая квартира была разделена перегородками на углы и койки… В такой квартире в трех-четырех разгороженных комнатках жило человек тридцать, вместе
с детьми…
Каждая секунда ожидания рабочего
с огнем мне казалась вечностью.
Грязно, конечно, было в «Ляпинке», зато никакого начальства. В
каждой комнате стояло по четыре кровати, столики
с ящиками и стулья. Помещение было даровое, а за стол брали деньги.
Каждая «среда»
с той поры имела свой протокол… Крупные имена сверкали в этих протоколах под рисунками, отражавшими быт современности. Кроме художников, писали стихи поэты. М. А. Лохвицкая, Е. А. Буланина, В. Я. Брюсов записали на протоколах по нескольку стихотворений.
В учениках у него всегда было не меньше шести мальчуганов. И работали по хозяйству и на посылушках, и краску терли, и крыши красили, но
каждый вечер для них ставился натурщик, и они под руководством самого Грибкова писали
с натуры.
А при жизни
С. И. Грибков не забывал товарищей. Когда разбил паралич знаменитого В. В. Пукирева и он жил в бедной квартирке в одном из переулков на Пречистенке,
С. И. Грибков
каждый месяц посылал ему пятьдесят рублей
с кем-нибудь из своих учеников. О В. В. Пукиреве
С. И. Грибков всегда говорил
с восторгом...
Во дворе дома Училища живописи во флигельке, где была скульптурная мастерская Волнухина, много лет помещалась столовка, занимавшая две сводчатые комнаты, и в
каждой комнате стояли чисто-начисто вымытые простые деревянные столы
с горами нарезанного черного хлеба. Кругом на скамейках сидели обедавшие.
В продаже были разные табаки: Ярославский — Дунаева и Вахрамеева, Костромской — Чумакова, Владимирский — Головкиных, Ворошатинский, Бобковый, Ароматический, Суворовский, Розовый, Зеленчук, Мятный. Много разных названий носили табаки в «картузах
с казенной бандеролью», а все-таки в Москве нюхали больше или «бутатре» или просто «самтре», сами терли махорку, и
каждый сдабривал для запаху по своему вкусу. И
каждый любитель в секрете свой рецепт держал, храня его якобы от дедов.
Сосновое масло, один золотник розового масла и розовую воду соединить вместе подогретую, но не очень сильно; смесь эту, взбалтывая, подбавлять в
каждый раствор табаку
с золою и все это стирать.
Затем стало сходить на нет проевшееся барство. Первыми появились в большой зале московские иностранцы-коммерсанты — Клопы, Вогау, Гопперы, Марки. Они являлись прямо
с биржи, чопорные и строгие, и занимали
каждая компания свой стол.
Яблоки кальвиль,
каждое с гербом, по пять рублей штука при покупке… И прятали замоскворецкие гости по задним карманам долгополых сюртуков дюшесы и кальвиль, чтобы отвезти их в Таганку, в свои старомодные дома, где пахло деревянным маслом и кислой капустой…
На кондитерскую Григория Ефимовича Елисеева это монпансье работал кустарь Федя.
Каждое утро, бывало, несет ему лоток монпансье, — он по-особому его делал, — половинка беленькая и красненькая, пестренькая, кроме него никто так делать не умел, и в бумажках. После именин, что ли,
с похмелья, вскочил он товар Елисееву нести.
Когда новое помещение для азартной игры освободило большой двухсветный зал, в него были перенесены из верхних столовых ужины в свободные от собраний вечера. Здесь ужинали группами, и
каждая имела свой стол. Особым почетом пользовался длинный стол, накрытый на двадцать приборов. Стол этот назывался «пивным», так как пиво было любимым напитком членов стола и на нем ставился бочонок
с пивом. Кроме этого, стол имел еще два названия: «профессорский» и «директорский».
По одному виду можно было понять, что
каждому из них ничего не стоит остановить коня на полном карьере, прямо
с седла ринуться на матерого волка, задержанного на лету доспевшей собакой, налечь на него всем телом и железными руками схватить за уши, придавить к земле и держать, пока не сострунят.
На другом конце стола прилизанный,
с английским пробором на лысеющей голове скаковой «джентльмен», поклонник «карт, женщин и лошадей», весь занят игрой. Он соображает, следит за
каждой картой, рассматривает
каждую полоску ее крапа, когда она еще лежит в ящике под рукой банкомета, и ставит то мелко, то вдруг большой куш и почти всегда выигрывает.
С паденьем головы удалой
Всему, ты думаешь, конец —
Из
каждой капли крови алой
Отважный вырастет боец.
Аванзал — большая комната
с огромным столом посредине, на котором в известные дни ставились баллотировочные ящики, и
каждый входящий в эти дни член клуба, раньше чем пройти в следующие комнаты, обязан был положить в ящики шары, сопровождаемый дежурным старшиной.
Горами поднимаются заморские фрукты; как груда ядер, высится пирамида кокосовых орехов,
с голову ребенка
каждый; необъятными, пудовыми кистями висят тропические бананы; перламутром отливают разноцветные обитатели морского царства — жители неведомых океанских глубин, а над всем этим блещут электрические звезды на батареях винных бутылок, сверкают и переливаются в глубоких зеркалах, вершины которых теряются в туманной высоте.
Ароматная паюсная, мартовская,
с Сальянских промыслов, пухла на серебряных блюдах; далее сухая мешочная — тонким ножом пополам
каждая икринка режется — высилась, сохраняя форму мешков, а лучшая в мире паюсная икра
с особым землистым ароматом, ачуевская — кучугур, стояла огромными глыбами на блюдах…
И по себе сужу: проработал я полвека московским хроникером и бытописателем, а мне и на ум не приходило хоть словом обмолвиться о банях, хотя я знал немало о них, знал бытовые особенности отдельных бань; встречался там
с интереснейшими москвичами всех слоев, которых не раз описывал при другой обстановке. А ведь в Москве было шестьдесят самых разнохарактерных,
каждая по-своему, бань, и, кроме того, все они имели постоянное население, свое собственное, сознававшее себя настоящими москвичами.
Мы делились наперебой воспоминаниями, оба увлеченные одной темой разговора, знавшие ее
каждый со своей стороны. Говорили беспорядочно, одно слово вызывало другое, одна подробность — другую, одного человека знал один
с одной стороны, другой —
с другой. Слово за слово, подробность за подробностью, рисовали яркие картины и типы.
В них так и хлынула Москва, особенно в мужское и женское «дворянское» отделение, устроенное
с неслыханными до этого в Москве удобствами:
с раздевальной зеркальной залой,
с чистыми простынями на мягких диванах, вышколенной прислугой, опытными банщиками и банщицами. Раздевальная зала сделалась клубом, где встречалось самое разнообразное общество, —
каждый находил здесь свой кружок знакомых, и притом буфет со всевозможными напитками, от кваса до шампанского «Моэт» и «Аи».
Братья Стрельцовы — люди почти «в миллионах», московские домовладельцы, староверы, кажется, по Преображенскому толку, вся жизнь их была как на ладони:
каждый шаг их был известен и виден десятки лет. Они оба — холостяки, жили в своем уютном доме вместе
с племянницей, которая была все для них: и управляющей всем хозяйством, и кухаркой, и горничной.
С той поры он возненавидел Балашова и все мечтал объехать его во что бы то ни стало. Шли сезоны, а он все приходил в хвосте или совсем последним.
Каждый раз брал билет на себя в тотализаторе — и это иногда был единственный билет на его лошадь. Публика при выезде его на старт смеялась, а во время бега, намекая на профессию хозяина, кричала...
И
каждый раз, как, бывало, увижу кудрявцовскую карамельку в цветной бумажке, хвостик
с одного конца, так и вспомню моего учителя.
Огарев
каждый день любовался пегими пожарными лошадьми и через окно познакомился
с Зайчневским, тоже любителем лошадей, а потом не раз бывал у него в камере — и разрешил ему в сопровождении солдата ходить в бани.
— Петр Ионыч… Губонин… Их дом рядом
с Пятницкою частью, и когда в Москве — через день ходят к нам в эти часы… по рублевке
каждому парильщику «на калач» дают.
Потом «фрачники» появились в загородных ресторанах. Расчеты
с буфетом производились марками.
Каждый из половых получал утром из кассы на 25 рублей медных марок, от 3 рублей до 5 копеек штука, и, передавая заказ гостя, вносил их за кушанье, а затем обменивал марки на деньги, полученные от гостя.
Мечта
каждого «фалатора» — дослужиться до кучера. Под дождем, в зимний холод и вьюгу
с завистью смотрели то на дремлющих под крышей вагона кучеров, то вкусно нюхающих табак, чтобы не уснуть совсем: вагон качает, лошади трух-трух, улицы пусты, задавить некого…