Неточные совпадения
Но бродяга не договорил, — вдали показался городовой. («Фараон» [Городовой.] триклятущий,
и побалакать не даст, —
того и гляди «под шары» [В часть.] угодишь,
а там
и «к дяде»!)
— Да, ни разу еще нигде не работал, хоть с голоду умирай, спасибо еще добрые люди послали,
а то хоть
и топиться так впору!
Да
и то сказать опять, человек он заслуженный,
а тут мужика-приказчика слушайся!
—
А то, что прежде отца в петлю не суйся, жди термину: скомандую «таскай со всем», так
и лезь за говядиной,
а то ишь ты! Ну-ка, Сенька, подлей еще! — сказал Пашка, подавая грязному кашевару чашку.
Тот плеснул щей
и поставил на стол. Хлебнули еще несколько раз, Пашка постучал ложкой в край чашки. Это было сигналом таскать говядину. Затем была подана белая пшенная каша с постным, из экономии, маслом. Ее, кроме Луговского
и Вороны, никто не ел.
— Это нож, им надо резать кубик мелко-намелко, чтоб ковалков не было. Потом кубики изрежем — разложим их на рамы, ссыпем другие
и сложим.
А теперь снимайте с себя платье
и рубашку,
а то жарко будет.
— Теперь вот извольте взять эту тряпицу
и завяжите ей себе рот, как я, чтобы пыль при ссыпке не попала. Вредно. — Кавказский подал Луговскому тряпку,
а другой завязал себе нижнюю часть лица. Луговский сделал
то же. Они начали вдвоем снимать рамки
и высыпать «товар» на столы. В каждой раме было не менее полпуда, всех рамок для кубика было десять. При ссыпке белая свинцовая пыль наполнила всю комнату.
— Хочу
и требую, чтобы ты перестал играть,
а то я тебя силой заставлю…
— Эх, братцы, какого человека этот свинец съел: ведь три года
тому назад он не человек — сила был: лошадь одной рукой садиться заставлял, по три свинки [Свинка — четыре пуда свинца.] в третий этаж носил!..
А все свинец копейкинский. Много он нашего брата заел, проклятый, да
и еще заест!..
В Москве долгое время добивался он какого ни на есть местишка, чтобы прохарчиться до весны, да ничего не вышло. Обошел фабрики, конторы, трактиры, просился в «кухонные мужики» — не берут, рекомендацию требуют,
а в младшие дворники
и того больше.
—
Тот унес, с
того и спрашивай,
а ты ко мне лезешь? Базар велик… Вон он идет, видишь? Беги за ним.
— Беги, черт сиволапый, лови его, поколя не ушел,
а то шуба пропадет! — посоветовал другой барышник мужику, который бросился в толпу, но мартышки с шубой
и след простыл… Рыжий барышник с товарищами направился в трактир спрыснуть успешное дельце.
— Сами изволите знать, хозяин-то какой аспид у нас — все на выгоды норовит,
а Спирька-то ему в аккурат под кадрель пришелся — задарма живет. Ну
и оба рады. Хозяин — что Спирька денег не берет,
а Спирька — что он при месте!
А то куда его такого возьмут, оголтелого!
И честный хоть он
и работящий, да насчет пьянства — слаб, одежонки нет, ну
и мается.
Сенька мне мигнул, мы поменялись местами, я села рядом с купчиной,
а Сенька, чтобы скрыть работу от публики, заслонил купца
и полез будто бы за вещами на полочку,
а я
тем временем в ширмоху за лопатошником [В карман за бумажником.].
— Мелочь!
А впрочем, на голодный зуб
и то годится.
Он потребовал самовар,
а за чаем Сашка предложил ему познакомиться с некоторой молодой особой, крайне интересной, на что
тот согласился,
и через самое короткое время известная читателю блондинка уже была в гостях у Колесова, которого она успела положительно очаровать.
—
А мы вас знаем; слышали о
том, как вас обработали,
и горю вашему помочь возьмемся.
— Снимайте пальто
и дайте мне,
а то двоим входить неловко,
а я
тем временем постучу.
Часто одни
и те же причины ведут к трущобной жизни
и к самоубийству. Человек загоняется в трущобы, потому что он не уживается с условиями жизни. Прелести трущобы, завлекающие широкую необузданную натуру, — это воля, независимость, равноправность. Там —
то преступление,
то нужда
и голод связывают между собой сильного со слабым
и взаимно уравнивают их.
А все-таки трущоба — место не излюбленное, но неизбежное.
— Malheur [Несчастье! (франц.)]! Не везет…
А? Каково… Нет, вы послушайте… Ставлю на шестерку куш — дана. На-пе — имею. Полкуша на-пе, очки вперед — пятерку — взял… Отгибаюсь — уменьшаю куш — бита. Иду
тем же кушем, бита. Ставлю насмарку — бита… Три —
и подряд! Вот не везет!..
То был хозяин заведения, теперь почетный гражданин
и кавалер, казначей одного благотворительного общества,
а ранее — буфетчик в трактире на
том же Хитровом рынке теперь умершего Марка Афанасьева.
Несколько лет
тому назад здесь при мне так же поступили с княжной. Я вступился за нее, но, выручая ее, сам едва остался цел только благодаря
тому, что княжну били у самого выхода да со мной был кастет
и силач-товарищ, с которым мы отделались от дравшихся на площади, где завсегдатаи «Каторги» боялись очень шуметь, не желая привлекать постороннюю публику,
а пожалуй,
и городового.
«Юнкерация» жила в казармах, на отдельных нарах, в ящиках которых, предназначенных для белья
и солдатских вещей, можно было найти пустые полуштофы, да
и то при благосостоянии юнкерских карманов,
а в минуту безденежья «посуда» пропивалась, равно как
и трехфунтовый хлебный паек за месяц вперед,
и юнкера хлебали щи с «ушком» вместо хлеба.
А смущал его армейский подпоручик, не отходивший от Климочки, как мысленно называл ее Корпелкин,
и танцевавший с ней все танцы. Она тоже умильно нежничала с военным
и только раз, да
и то как-то презрительно, как показалось Корпелкину, взглянула в
тот угол, где сидел страдалец.
Пьяный, он всегда ругался
и кричал в
том же духе,
а трезвый ни с кем не говорил ни слова,
а только
и думал, как бы добыть водки, чтоб напиться
и ругаться.
В городе в
том же году появился молодой нищий на костылях, без пальцев на обеих руках. Он не просил у прохожих,
а только на несколько минут останавливался на темных перекрестках
и, получив несколько копеек, уходил в свой угол.
— Что делать, — говорил он, — выписали меня из гошпиталя… Родных никого… Пристанища нет… Я к
тому, к другому… Так
и так, мол, нельзя ли местишко…
А он, кому говорил-то, посмотрит на ногу, покачает головой, даст там пятак — гривенник,
и шабаш… Рубля два в другой раз наподают… Плюнул это я места искать… В приют было раз зашел, прошусь, значит, раненый, говорю.
А бой все сильнее разгорался, —
то и дело подносили к нам патронные ящики… Ствол моей берданки совсем горячим стал.
Сначала один горнист, где-то далеко, затрубил чуть слышно, меж гулом выстрелов: та-та-та-та, та-ти та-та, та-ти, та-та, та-ти-тата,
та,
та,
та,
а потом, все ближе
и ближе, на разные голоса
и другие горнисты заиграли наступление… Выстрелы сделались еще чаще… Среди нас громыхала артиллерия,
и, как на ученье, в ногу, шли колонны… Когда они поравнялись с нами, раздалась команда: «Пальба батальонами»… Присоединились мы кучками к надвинувшимся войскам…
Шумная улица многолюдной столицы, голубой свет электрических фонарей. Она стоит у роскошного отеля
и смотрит в окна.
А там, сквозь зеркальные стекла, видны кружащиеся в вальсе пары
и между ними знакомые двухэтажные глаза
и выхоленные усики над ярко-красными губами. У него
та же улыбка,
то же заискивающее выражение глаз, как было тогда в саду.
Все чаще
и чаще с
того времени стал являться этот взгляд вместо прежнего ласкающего, затем тон голоса перешел сначала в небрежный,
а потом в грубый…
Неточные совпадения
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести,
то есть не двести,
а четыреста, — я не хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй,
и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Аммос Федорович.
А черт его знает, что оно значит! Еще хорошо, если только мошенник,
а может быть,
и того еще хуже.
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось!
А я, признаюсь, шел было к вам, Антон Антонович, с
тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра
тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу,
и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях
и у
того и у другого.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник?
А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это!
А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе
и сейчас! Вот тебе ничего
и не узнали!
А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с
той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится,
а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не
то чтобы за какого-нибудь простого человека,
а за такого, что
и на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все!