Неточные совпадения
— Помни, ребята, — объяснял Ермилов ученикам-солдатам, — ежели, к примеру, фихтуешь, так и фихтуй умственно, потому фихтование в бою
есть вещь первая, а главное, помни, что колоть неприятеля надо
на полном выпаде в грудь, коротким ударом, и коротко назад из груди штык вырви… Помни, из груди коротко назад, чтобы ён
рукой не схватал… Вот так: р-раз — полный выпад и р-раз — назад. Потом р-раз — д-ва, р-раз — д-ва, ногой коротко притопни, устрашай его, неприятеля, р-раз — два!
Было пять часов вечера. В верхнюю казарму ввалился, с гармоникой в
руках, Пашка с двумя пьяными товарищами — билетными солдатами, старожилами завода. Пашка
был трезвее других; он играл
на гармонике, приплясывал, и все трое ревели «барыню».
Как ударил он ножом, и слышим мы, кто-то застонал, да так, что теперь страшно… Не успели мы опомниться — глядим, Пашка лежит
на земле, а
на нем верхом барин сидит. Как уже это случилось, мы все глазам не поверили и не знаем… Только сидит
на ём барин и скрутил
руки ему за спину… Как это вышло — и теперь невдомек.
Под сценой
было забранное из досок стойло,
на гвоздях висели разные костюмы, у входа сидели солдаты, которым, поплевывая себе
на руки, малый в казинетовом пиджаке мазал
руки и лицо голландской сажей. Далее несколько женщин белились свинцовыми белилами и подводили себе глаза. Несколько человек, уже вполне одетые в измятые боярские костюмы, грелись у чугуна с угольями. Вспыхивавшие синие языки пламени мельком освещали нагримированные лица, казавшиеся при этом освещении лицами трупов.
Ханов подошел и положил
руку на мраморный античный лоб Людмилы. Голова
была как огонь. Жилы
на висках бились.
На улице лил ливмя дождь. Семка и Иоська ухватили гостя под
руки и потащили его к Цветному бульвару. Никому не
было до этого дела.
Я вышел
на площадь. Красными точками сквозь туман мерцали фонари двух-трех запоздавших торговок съестными припасами. В нескольких шагах от двери валялся в грязи человек, тот самый, которого «убрали» по мановению хозяйской
руки с пола трактира… Тихо
было на площади, только сквозь кой-где разбитые окна «Каторги» глухо слышался гомон, покрывавшийся то октавой Лаврова, оравшего «многую лету», то визгом пьяных «теток...
— Избили, Прохорыч, да в окно выкинули… Со второго этажа в окно,
на мощеный двор…
Руку сломали… И надо же
было!.. Н-да. Полежал я в больнице, вышел — вот один этот сюртучок
на мне да узелочек с бельем. Собрали кое-что маркеры в Нижнем, отправили по железной дороге, билет купили. Дорогой же — другая беда, указ об отставке потерял — и теперь
на бродяжном положении.
Но капитану
было не до того. Он схватился левой
рукой за правую и бледный, как мертвец, со стоном опустился
на стул.
Он поседел, осунулся, стан его согнулся, а жалкие лохмотья и ампутированная
рука сделали его совсем непохожим
на былого щеголя-капитана.
Вспомнил он, как его не пустили в церковь, как он пошел в трактир, напился пьян, неделю без просыпу
пил, как его выгнали со службы за пьянство и как он, спустив с себя приличное платье, стал завсегдатаем погребка… Вот уж с лишком год, как он день сидит в нем, а
на ночь выходит
на угол улицы и протягивает
руку за пятаком
на ночлег, если не получает его от загулявшего в погребке гостя или если товарищи по «клоповнику» не раздобудутся деньгами.
— А, барин, ишь ты! Поздравляем! — встретили его оборванцы, даже сам буфетчик
руку подал и взглянул как-то странно
на его костюм, будто оценивая его. Потом Корпелкин угостил всех
на радостях водкой, а сам долго не хотел
пить больше одной рюмки, но не вытерпел. К полуночи все его платье очутилось за буфетом, а он сам, размахивая
руками, кричал, сидя в углу...
Измученный, голодный, оскорбленный, Иванов скорее упал, чем сел
на занесенную снегом лавочку у ворот. В голове шумело, ноги коченели,
руки не попадали в рукава… Он сидел. Глаза невольно начали слипаться… Иванов сознавал, что ему надо идти, но не в силах
был подняться… Он понемногу замирал…
Бревенчатые стены штольни и потолок стали теряться, контуры стушевались, и мы оказались снова в темноте. Мне показалось, что свеча моего проводника потухла, — но я ошибался. Он обернулся ко мне, и я увидел крохотное пламя, лениво обвивавшее фитиль. Справа и слева
на пространстве немного более двух протянутых
рук частым палисадом стояли бревна, подпиравшие верхние балки потолка. Между ними сквозили острые камни стенки туннеля. Они
были покрыты какой-то липкой слизью.
Вдали, откуда-то из преисподней, послышались неясные, глухие голоса. Они звучали так, как будто люди говорили, плотно зажавши рот
руками. Среди нас отдавалось эхо этих голосов.
На душе стало как-то веселее. Почувствовалось, что мы не одни в этом подземелье, что
есть еще живые существа, еще люди. Раздавались мерные, глухие удары.
Тогда только что приступили к работам по постройке канала. Двое рабочих подняли
на улице железную решетку колодца, в который стекают вода и нечистоты с улиц. Образовалось глубокое, четырехугольное, с каменными, покрытыми грязью стенами отверстие, настолько узкое, что с трудом в него можно
было опуститься. Туда спустили длинную лестницу. Один из рабочих зажег бензиновую лампочку и, держа ее в одной
руке, а другой придерживаясь за лестницу, начал спускаться.
На мокром полу «холодной», разметав
руки и закрыв глаза, лежала женщина в вылинявшем зеленом шерстяном платье… Набеленное, испитое лицо ее
было избито. Смотритель взглянул
на желтую бумажку, которую ему подал городовой.
Неточные совпадения
Я даже думаю (берет его под
руку и отводит в сторону),я даже думаю, не
было ли
на меня какого-нибудь доноса.
Осип. Да, хорошее. Вот уж
на что я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и мне
было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув
рукою), — бог с ним! я человек простой».
Аммос Федорович. А я
на этот счет покоен. В самом деле, кто зайдет в уездный суд? А если и заглянет в какую-нибудь бумагу, так он жизни не
будет рад. Я вот уж пятнадцать лет сижу
на судейском стуле, а как загляну в докладную записку — а! только
рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что в ней правда и что неправда.
Бобчинский (перебивая).Марья Антоновна, имею честь поздравить! Дай бог вам всякого богатства, червонцев и сынка-с этакого маленького, вон энтакого-с (показывает
рукою), чтоб можно
было на ладонку посадить, да-с! Все
будет мальчишка кричать: уа! уа! уа!
Что ни
на есть отчаянный //
Был Клим мужик: и пьяница, // И
на руку нечист.