Неточные совпадения
У нас, мои любезные читатели, не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь, что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна: как только окончатся работы
в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь и наш брат припрячет своих пчел
в темный погреб, когда ни журавлей на
небе, ни груш на дереве не увидите более, — тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь
в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум…
Нагнувшиеся от тяжести плодов широкие ветви черешен, слив, яблонь, груш;
небо, его чистое зеркало — река
в зеленых, гордо поднятых рамах… как полно сладострастия и неги малороссийское лето!
Небо, зеленые и синие леса, люди, возы с горшками, мельницы — все опрокинулось, стояло и ходило вверх ногами, не падая
в голубую прекрасную бездну.
Петро хотел было спросить… глядь — и нет уже его. Подошел к трем пригоркам; где же цветы? Ничего не видать. Дикий бурьян чернел кругом и глушил все своею густотою. Но вот блеснула на
небе зарница, и перед ним показалась целая гряда цветов, все чудных, все невиданных; тут же и простые листья папоротника. Поусомнился Петро и
в раздумье стал перед ними, подпершись обеими руками
в боки.
Из закоптевшей трубы столбом валил дым и, поднявшись высоко, так, что посмотреть — шапка валилась, рассыпался горячими угольями по всей степи, и черт, — нечего бы и вспоминать его, собачьего сына, — так всхлипывал жалобно
в своей конуре, что испуганные гайвороны [Гайвороны — грачи.] стаями подымались из ближнего дубового леса и с диким криком метались по
небу.
И задумавшийся вечер мечтательно обнимал синее
небо, превращая все
в неопределенность и даль.
А говорят, однако же, есть где-то,
в какой-то далекой земле, такое дерево, которое шумит вершиною
в самом
небе, и Бог сходит по нем на землю ночью перед светлым праздником.
— Нет, Галю; у Бога есть длинная лестница от
неба до самой земли. Ее становят перед светлым воскресением святые архангелы; и как только Бог ступит на первую ступень, все нечистые духи полетят стремглав и кучами попадают
в пекло, и оттого на Христов праздник ни одного злого духа не бывает на земле.
Как бессильный старец, держал он
в холодных объятиях своих далекое, темное
небо, обсыпая ледяными поцелуями огненные звезды, которые тускло реяли среди теплого ночного воздуха, как бы предчувствуя скорое появление блистательного царя ночи.
Голова стал бледен как полотно; винокур почувствовал холод, и волосы его, казалось, хотели улететь на
небо; ужас изобразился
в лице писаря; десятские приросли к земле и не
в состоянии были сомкнуть дружно разинутых ртов своих: перед ними стояла свояченица.
И чрез несколько минут все уже уснуло на селе; один только месяц так же блистательно и чудно плыл
в необъятных пустынях роскошного украинского
неба.
Козаки наши ехали бы, может, и далее, если бы не обволокло всего
неба ночью, словно черным рядном, и
в поле не стало так же темно, как под овчинным тулупом.
Правда, волостной писарь, выходя на четвереньках из шинка, видел, что месяц ни с сего ни с того танцевал на
небе, и уверял с божбою
в том все село; но миряне качали головами и даже подымали его на смех.
В то время, когда проворный франт с хвостом и козлиною бородою летал из трубы и потом снова
в трубу, висевшая у него на перевязи при боку ладунка,
в которую он спрятал украденный месяц, как-то нечаянно зацепившись
в печке, растворилась и месяц, пользуясь этим случаем, вылетел через трубу Солохиной хаты и плавно поднялся по
небу.
Любо глянуть с середины Днепра на высокие горы, на широкие луга, на зеленые леса! Горы те — не горы: подошвы у них нет, внизу их, как и вверху, острая вершина, и под ними и над ними высокое
небо. Те леса, что стоят на холмах, не леса: то волосы, поросшие на косматой голове лесного деда. Под нею
в воде моется борода, и под бородою и над волосами высокое
небо. Те луга — не луга: то зеленый пояс, перепоясавший посередине круглое
небо, и
в верхней половине и
в нижней половине прогуливается месяц.
Небо почти все прочистилось. Свежий ветер чуть-чуть навевал с Днепра. Если бы не слышно было издали стенания чайки, то все бы казалось онемевшим. Но вот почудился шорох… Бурульбаш с верным слугою тихо спрятался за терновник, прикрывавший срубленный засек. Кто-то
в красном жупане, с двумя пистолетами, с саблею при боку, спускался с горы.
И чудится пану Даниле, что
в светлице блестит месяц, ходят звезды, неясно мелькает темно-синее
небо, и холод ночного воздуха пахнул даже ему
в лицо.
И чудится пану Даниле (тут он стал щупать себя за усы, не спит ли), что уже не
небо в светлице, а его собственная опочивальня: висят на стене его татарские и турецкие сабли; около стен полки, на полках домашняя посуда и утварь; на столе хлеб и соль; висит люлька… но вместо образов выглядывают страшные лица; на лежанке… но сгустившийся туман покрыл все, и стало опять темно.
Воздушная Катерина задрожала. Но уже пан Данило был давно на земле и пробирался с своим верным Стецьком
в свои горы. «Страшно, страшно!» — говорил он про себя, почувствовав какую-то робость
в козацком сердце, и скоро прошел двор свой, на котором так же крепко спали козаки, кроме одного, сидевшего на сторо́же и курившего люльку.
Небо все было засеяно звездами.
День клонится к вечеру. Уже солнце село. Уже и нет его. Уже и вечер: свежо; где-то мычит вол; откуда-то навеваются звуки, — верно, где-нибудь народ идет с работы и веселится; по Днепру мелькает лодка… кому нужда до колодника! Блеснул на
небе серебряный серп. Вот кто-то идет с противной стороны по дороге. Трудно разглядеть
в темноте. Это возвращается Катерина.
В середину же Днепра они не смеют глянуть: никто, кроме солнца и голубого
неба, не глядит
в него.
Есть между горами провал,
в провале дна никто не видал; сколько от земли до
неба, столько до дна того провала.