Неточные совпадения
Месяц величаво
поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа.
В то время, когда проворный франт с хвостом и козлиною бородою летал из трубы и потом снова в трубу, висевшая у него на перевязи при боку ладунка, в которую он спрятал украденный
месяц, как-то нечаянно зацепившись в печке, растворилась и
месяц, пользуясь этим случаем, вылетел через трубу Солохиной хаты и плавно
поднялся по небу.
Сначала страшно показалось Вакуле, когда
поднялся он от земли на такую высоту, что ничего уже не мог видеть внизу, и пролетел как муха под самым
месяцем так, что если бы не наклонился немного, то зацепил бы его шапкою.
Неточные совпадения
«Четыре
месяца! Еще четыре
месяца принуждений, свиданий тайком, подозрительных лиц, улыбок! — думал Обломов,
поднимаясь на лестницу к Ильинским. — Боже мой! когда это кончится? А Ольга будет торопить: сегодня, завтра. Она так настойчива, непреклонна! Ее трудно убедить…»
Повлияло на мой отъезд из Москвы и еще одно могущественное обстоятельство, один соблазн, от которого уже и тогда, еще за три
месяца пред выездом (стало быть, когда и помину не было о Петербурге), у меня уже
поднималось и билось сердце!
Как ни привыкнешь к морю, а всякий раз, как надо сниматься с якоря, переживаешь минуту скуки: недели, иногда
месяцы под парусами — не удовольствие, а необходимое зло. В продолжительном плавании и сны перестают сниться береговые. То снится, что лежишь на окне каюты, на аршин от кипучей бездны, и любуешься узорами пены, а другой бок судна
поднялся сажени на три от воды; то видишь в тумане какой-нибудь новый остров, хочется туда, да рифы мешают…
С
месяц времени мы делали репетицию, а все-таки сердце сильно билось и руки дрожали, когда мертвая тишина вдруг заменила увертюру и занавесь стала, как-то страшно пошевеливаясь,
подниматься; мы с Марфой ожидали за кулисами начала.
Но когда я, в марте
месяце,
поднялся к нему наверх, чтобы посмотреть, как они там „заморозили“, по его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову, что он „сам виноват“, то у этого сморчка вдруг задрожали губы, и он, одною рукой схватив меня за плечо, другою показал мне дверь и тихо, то есть чуть не шепотом, проговорил мне: „Ступайте-с!“ Я вышел, и мне это очень понравилось, понравилось тогда же, даже в ту самую минуту, как он меня выводил; но слова его долго производили на меня потом, при воспоминании, тяжелое впечатление какой-то странной, презрительной к нему жалости, которой бы я вовсе не хотел ощущать.