Неточные совпадения
Боже
ты мой, каких
на свете нет кушаньев!
— Чтоб
ты подавился, негодный бурлак! Чтоб твоего отца горшком в голову стукнуло! Чтоб он подскользнулся
на льду, антихрист проклятый! Чтоб ему
на том свете черт бороду обжег!
— Так
ты думаешь, земляк, что плохо пойдет наша пшеница? — говорил человек, с вида похожий
на заезжего мещанина, обитателя какого-нибудь местечка, в пестрядевых, запачканных дегтем и засаленных шароварах, другому, в синей, местами уже с заплатами, свитке и с огромною шишкою
на лбу.
— Слышал ли
ты, что поговаривают в народе? — продолжал с шишкою
на лбу, наводя
на него искоса свои угрюмые очи.
— Эге-ге-ге, земляк! да
ты мастер, как вижу, обниматься! А я
на четвертый только день после свадьбы выучился обнимать покойную свою Хвеську, да и то спасибо куму: бывши дружкою,уже надоумил.
— Вот как раз до того теперь, чтобы женихов отыскивать! Дурень, дурень!
тебе, верно, и
на роду написано остаться таким! Где ж таки
ты видел, где ж таки
ты слышал, чтобы добрый человек бегал теперь за женихами?
Ты подумал бы лучше, как пшеницу с рук сбыть; хорош должен быть и жених там! Думаю, оборваннейший из всех голодрабцев.
— Э, как бы не так, посмотрела бы
ты, что там за парубок! Одна свитка больше стоит, чем твоя зеленая кофта и красные сапоги. А как сивуху важнодует!.. Черт меня возьми вместе с
тобою, если я видел
на веку своем, чтобы парубок духом вытянул полкварты не поморщившись.
«Туда к черту! Вот
тебе и свадьба! — думал он про себя, уклоняясь от сильно наступавшей супруги. — Придется отказать доброму человеку ни за что ни про что. Господи боже мой, за что такая напасть
на нас грешных! и так много всякой дряни
на свете, а
ты еще и жинок наплодил!»
— Тьфу, дьявол! да
тебя не
на шутку забрало. Уж не с досады ли, что сам навязал себе невесту?
— Э, кум! оно бы не годилось рассказывать
на ночь; да разве уже для того, чтобы угодить
тебе и добрым людям (при сем обратился он к гостям), которым, я примечаю, столько же, как и
тебе, хочется узнать про эту диковину. Ну, быть так. Слушайте ж!
— Бог знает, что говоришь
ты, кум! Как можно, чтобы черта впустил кто-нибудь в шинок? Ведь у него же есть, слава богу, и когти
на лапах, и рожки
на голове.
Пришлось черту заложить красную свитку свою, чуть ли не в треть цены, жиду, шинковавшему тогда
на Сорочинской ярмарке; заложил и говорит ему: «Смотри, жид, я приду к
тебе за свиткой ровно через год: береги ее!» — и пропал, как будто в воду.
— Полно, полно
тебе чепуху молоть! Ступай веди скорей кобылу
на продажу. Смех, право, людям: приехали
на ярмарку и хоть бы горсть пеньки продали…
— За что же это, кум,
на нас напасть такая?
Тебе еще ничего;
тебя винят, по крайней мере, за то, что у другого украл; но за что мне, несчастливцу, недобрый поклеп такой: будто у самого себя стянул кобылу? Видно, нам, кум,
на роду уже написано не иметь счастья!
— А! Голопупенко, Голопупенко! — закричал, обрадовавшись, Солопий. — Вот, кум, это тот самый, о котором я говорил
тебе. Эх, хват! вот Бог убей меня
на этом месте, если не высуслил при мне кухоль мало не с твою голову, и хоть бы раз поморщился.
Скорее песок взойдет
на камне и дуб погнется в воду, как верба, нежели я нагнусь перед
тобою!
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку
на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если
ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
— Видишь ли
ты, стоят перед
тобою три пригорка? Много будет
на них цветов разных; но сохрани
тебя нездешняя сила вырвать хоть один. Только же зацветет папоротник, хватай его и не оглядывайся, что бы
тебе позади ни чудилось.
— Гляди, Петро, станет перед
тобою сейчас красавица: делай все, что ни прикажет, не то пропал навеки!» Тут разделил он суковатою палкою куст терновника, и перед ними показалась избушка, как говорится,
на курьих ножках.
Начнут, бывало, наряжаться в хари — боже
ты мой,
на человека не похожи!
Ты боишься, верно, чтобы нас кто не увидел, или не хочешь, может быть, показать белое личико
на холод!
Но если бы и повеяло холодом, я прижму
тебя поближе к сердцу, отогрею поцелуями, надену шапку свою
на твои беленькие ножки.
— О, не дрожи, моя красная калиночка! Прижмись ко мне покрепче! — говорил парубок, обнимая ее, отбросив бандуру, висевшую
на длинном ремне у него
на шее, и садясь вместе с нею у дверей хаты. —
Ты знаешь, что мне и часу не видать
тебя горько.
— О,
ты мне не надоел, — молвила она, усмехнувшись. — Я
тебя люблю, чернобровый козак! За то люблю, что у
тебя карие очи, и как поглядишь
ты ими — у меня как будто
на душе усмехается: и весело и хорошо ей; что приветливо моргаешь
ты черным усом своим; что
ты идешь по улице, поешь и играешь
на бандуре, и любо слушать
тебя.
Прости
тебя Бог; а мне, несчастной, видно, не велит он жить
на белом свете!..»
— Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до самых Ромен не насчитывали и двух винниц. А теперь… Слышал ли
ты, что повыдумали проклятые немцы? Скоро, говорят, будут курить не дровами, как все честные христиане, а каким-то чертовским паром. — Говоря эти слова, винокур в размышлении глядел
на стол и
на расставленные
на нем руки свои. — Как это паром — ей-богу, не знаю!
— И
ты, сват, — отозвалась сидевшая
на лежанке, поджавши под себя ноги, свояченица, — будешь все это время жить у нас без жены?
— Вот я и домой пришел! — говорил он, садясь
на лавку у дверей и не обращая никакого внимания
на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне.
На печь к
тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь!
Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
— Стой, стой! Боже
тебя сохрани, сват! — подхватил, побледневши, винокур. — Боже сохрани
тебя, и
на том и
на этом свете, поблагословить кого-нибудь такою побранкою!
— Скажи, пожалуйста, — с такими словами она приступила к нему, —
ты не свихнул еще с последнего ума? Была ли в одноглазой башке твоей хоть капля мозгу, когда толкнул
ты меня в темную комору? счастье, что не ударилась головою об железный крюк. Разве я не кричала
тебе, что это я? Схватил, проклятый медведь, своими железными лапами, да и толкает! Чтоб
тебя на том свете толкали черти!..
— Что и говорить! Это всякий уже знает, пан голова. Все знают, как
ты выслужил царскую ласку. Признайся теперь, моя правда вышла: хватил немного
на душу греха, сказавши, что поймал этого сорванца в вывороченном тулупе?
— Я готов
на все для
тебя, моя панночка! — сказал он в сердечном волнении, — но как мне, где ее найти?
— Чем наградить
тебя, парубок? Я знаю,
тебе не золото нужно:
ты любишь Ганну; но суровый отец мешает
тебе жениться
на ней. Он теперь не помешает; возьми, отдай ему эту записку…
Полно
тебе дурачить людей! — проговорил голова, ухватив его за ворот, и оторопел, выпучив
на него глаз свой.
— «Приказ голове, Евтуху Макогоненку. Дошло до нас, что
ты, старый дурак, вместо того чтобы собрать прежние недоимки и вести
на селе порядок, одурел и строишь пакости…»
— «А вследствие того, приказываю
тебе сей же час женить твоего сына, Левка Макогоненка,
на козачке из вашего же села, Ганне Петрыченковой, а также починить мосты
на столбовой дороге и не давать обывательских лошадей без моего ведома судовым паничам, хотя бы они ехали прямо из казенной палаты. Если же, по приезде моем, найду оное приказание мое не приведенным в исполнение, то
тебя одного потребую к ответу. Комиссар, отставной поручик Козьма Деркач-Дришпановский».
— Вот что! — сказал голова, разинувши рот. — Слышите ли вы, слышите ли: за все с головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться! не то, прошу извинить… А
тебя, — продолжал он, оборотясь к Левку, — вследствие приказания комиссара, — хотя чудно мне, как это дошло до него, — я женю; только наперед попробуешь
ты нагайки! Знаешь — ту, что висит у меня
на стене возле покута? Я поновлю ее завтра… Где
ты взял эту записку?
— Я отлучался, — сказал он, — вчера ввечеру еще в город и встретил комиссара, вылезавшего из брички. Узнавши, что я из нашего села, дал он мне эту записку и велел
на словах
тебе сказать, батько, что заедет
на возвратном пути к нам пообедать.
— Слышите ли? — говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам, — комиссар сам своею особою приедет к нашему брату, то есть ко мне,
на обед! О! — Тут голова поднял палец вверх и голову привел в такое положение, как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко мне обедать! Как думаешь, пан писарь, и
ты, сват, это не совсем пустая честь! Не правда ли?
— Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как вез царицу! — сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай
тебе бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, — думал он про себя. — Пусть
тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому не расскажу про диво, случившееся в эту ночь;
тебе одной только, Галю, передам его.
Ты одна только поверишь мне и вместе со мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!»
Приснись
тебе все, что есть лучшего
на свете; но и то не будет лучше нашего пробуждения!» Перекрестив ее, закрыл он окошко и тихонько удалился.
— Ге-ге, земляк! да
ты не
на шутку принялся считать сов. Уж думаешь, как бы домой да
на печь!
Чем они промышляют
на самом деле, знать
тебе нечего.
К счастью еще, что у ведьмы была плохая масть; у деда, как нарочно,
на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь такая лезет, что дед и руки опустил. В колоде ни одной карты. Пошел уже так, не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот
тебе на! это что? Э-э, верно, что-нибудь да не так!» Вот дед карты потихоньку под стол — и перекрестил: глядь — у него
на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
Ну, скажешь что-нибудь подобное там, ведь
тебя же осмеют все!» Что ж бы, вы думали, он сказал
на это?
— То-то что нет, — выговорил Чуб с некоторою досадою
на неизменное равнодушие кума. —
Тебе небось и нужды нет.
— Чудная, ненаглядная Оксана, позволь поцеловать
тебя! — произнес ободренный кузнец и прижал ее к себе, в намерении схватить поцелуй; но Оксана отклонила свои щеки, находившиеся уже
на неприметном расстоянии от губ кузнеца, и оттолкнула его.
— Что мне до матери?
ты у меня мать, и отец, и все, что ни есть дорогого
на свете. Если б меня призвал царь и сказал: «Кузнец Вакула, проси у меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам
тебе. Прикажу
тебе сделать золотую кузницу, и станешь
ты ковать серебряными молотами». — «Не хочу, — сказал бы я царю, — ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!»
— Видишь, какой
ты! Только отец мой сам не промах. Увидишь, когда он не женится
на твоей матери, — проговорила, лукаво усмехнувшись, Оксана. — Однако ж дивчата не приходят… Что б это значило? Давно уже пора колядовать. Мне становится скучно.
—
Ты? — сказала, скоро и надменно поглядев
на него, Оксана. — Посмотрю я, где
ты достанешь черевики, которые могла бы я надеть
на свою ногу. Разве принесешь те самые, которые носит царица.