Неточные совпадения
На балы если вы едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать в руку; а у нас соберется в
одну хату толпа девушек совсем
не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая
не подымет и глаз в сторону; но только нагрянут в хату парубки с скрыпачом — подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки, что и рассказать нельзя.
Но ни
один из прохожих и проезжих
не знал, чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы был это сделать прежде, если бы
не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на продажу.
Не правда ли,
не те ли самые чувства мгновенно обхватят вас в вихре сельской ярмарки, когда весь народ срастается в
одно огромное чудовище и шевелится всем своим туловищем на площади и по тесным улицам, кричит, гогочет, гремит?
Разноголосные речи потопляют друг друга, и ни
одно слово
не выхватится,
не спасется от этого потопа; ни
один крик
не выговорится ясно.
«Да, говорите себе что хотите, — думал про себя отец нашей красавицы,
не пропускавший ни
одного слова из разговора двух негоциантов, — а у меня десять мешков есть в запасе».
В том сарае то и дело что водятся чертовские шашни; и ни
одна ярмарка на этом месте
не проходила без беды.
— А кто ж? Разве
один только лысый дидько,если
не он.
— Э, как бы
не так, посмотрела бы ты, что там за парубок!
Одна свитка больше стоит, чем твоя зеленая кофта и красные сапоги. А как сивуху важнодует!.. Черт меня возьми вместе с тобою, если я видел на веку своем, чтобы парубок духом вытянул полкварты
не поморщившись.
Тут Черевик наш заметил и сам, что разговорился чересчур, и закрыл в
одно мгновение голову свою руками, предполагая, без сомнения, что разгневанная сожительница
не замедлит вцепиться в его волосы своими супружескими когтями.
— Раз, за какую вину, ей-богу, уже и
не знаю, только выгнали
одного черта из пекла.
Угнездился в том самом сарае, который, ты видел, развалился под горою и мимо которого ни
один добрый человек
не пройдет теперь,
не оградив наперед себя крестом святым, и стал черт такой гуляка, какого
не сыщешь между парубками.
А Черевик, как будто облитый горячим кипятком, схвативши на голову горшок вместо шапки, бросился к дверям и как полоумный бежал по улицам,
не видя земли под собою;
одна усталость только заставила его уменьшить немного скорость бега.
— Так, как будто бы два человека:
один наверху, другой нанизу; который из них черт, уже и
не распознаю!
Неугомонен и черт проклятый: носил бы уже свитку без
одного рукава; так нет, нужно же добрым людям
не давать покою.
Беспечные! даже без детской радости, без искры сочувствия, которых
один хмель только, как механик своего безжизненного автомата, заставляет делать что-то подобное человеческому, они тихо покачивали охмелевшими головами, подплясывая за веселящимся народом,
не обращая даже глаз на молодую чету.
Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему.
Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке,
один за другим, теряются по свету и оставляют, наконец,
одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему.
За Фомою Григорьевичем водилась особенного рода странность: он до смерти
не любил пересказывать
одно и то же.
Раз
один из тех господ — нам, простым людям, мудрено и назвать их — писаки они
не писаки, а вот то самое, что барышники на наших ярмарках.
Нахватают, напросят, накрадут всякой всячины, да и выпускают книжечки
не толще букваря каждый месяц или неделю, —
один из этих господ и выманил у Фомы Григорьевича эту самую историю, а он вовсе и позабыл о ней.
В том селе был у
одного козака, прозвищем Коржа, работник, которого люди звали Петром Безродным; может, оттого, что никто
не помнил ни отца его, ни матери.
Вот
один раз Пидорка схватила, заливаясь слезами, на руки Ивася своего: «Ивасю мой милый, Ивасю мой любый! беги к Петрусю, мое золотое дитя, как стрела из лука; расскажи ему все: любила б его карие очи, целовала бы его белое личико, да
не велит судьба моя.
— Видишь ли ты, стоят перед тобою три пригорка? Много будет на них цветов разных; но сохрани тебя нездешняя сила вырвать хоть
один. Только же зацветет папоротник, хватай его и
не оглядывайся, что бы тебе позади ни чудилось.
Два дни и две ночи спал Петро без просыпу. Очнувшись на третий день, долго осматривал он углы своей хаты; но напрасно старался что-нибудь припомнить: память его была как карман старого скряги, из которого полушки
не выманишь. Потянувшись немного, услышал он, что в ногах брякнуло. Смотрит: два мешка с золотом. Тут только, будто сквозь сон, вспомнил он, что искал какого-то клада, что было ему
одному страшно в лесу… Но за какую цену, как достался он, этого никаким образом
не мог понять.
Вот
одного дернул лукавый окатить ее сзади водкою; другой, тоже, видно,
не промах, высек в ту же минуту огня, да и поджег… пламя вспыхнуло, бедная тетка, перепугавшись, давай сбрасывать с себя, при всех, платье…
«От черта
не будет добра, — поговаривали все в
один голос.
Одичал, оброс волосами, стал страшен; и все думает об
одном, все силится припомнить что-то; и сердится и злится, что
не может вспомнить.
Услужливые старухи отправили ее было уже туда, куда и Петро потащился; но приехавший из Киева козак рассказал, что видел в лавре монахиню, всю высохшую, как скелет, и беспрестанно молящуюся, в которой земляки по всем приметам узнали Пидорку; что будто еще никто
не слыхал от нее ни
одного слова; что пришла она пешком и принесла оклад к иконе Божьей Матери, исцвеченный такими яркими камнями, что все зажмуривались, на него глядя.
Ни
один дуб у нас
не достанет до неба.
— Нет, Галю; у Бога есть длинная лестница от неба до самой земли. Ее становят перед светлым воскресением святые архангелы; и как только Бог ступит на первую ступень, все нечистые духи полетят стремглав и кучами попадают в пекло, и оттого на Христов праздник ни
одного злого духа
не бывает на земле.
— Потанцевать?.. эх вы, замысловатые девушки! — протяжно произнес Каленик, смеясь и грозя пальцем и оступаясь, потому что ноги его
не могли держаться на
одном месте. — А дадите перецеловать себя? Всех перецелую, всех!.. — И косвенными шагами пустился бежать за ними.
— Хотелось бы мне знать, какая это шельма похваляется выдрать меня за чуб! — тихо проговорил Левко и протянул шею, стараясь
не проронить ни
одного слова. Но незнакомец продолжал так тихо, что нельзя было ничего расслушать.
При сем слове Левко
не мог уже более удержать своего гнева. Подошедши на три шага к нему, замахнулся он со всей силы, чтобы дать треуха, от которого незнакомец, несмотря на свою видимую крепость,
не устоял бы, может быть, на месте; но в это время свет пал на лицо его, и Левко остолбенел, увидевши, что перед ним стоял отец его. Невольное покачивание головою и легкий сквозь зубы свист
одни только выразили его изумление. В стороне послышался шорох; Ганна поспешно влетела в хату, захлопнув за собою дверь.
— И опять положил руки на стол с каким-то сладким умилением в глазах, приготовляясь слушать еще, потому что под окном гремел хохот и крики: «Снова! снова!» Однако ж проницательный глаз увидел бы тотчас, что
не изумление удерживало долго голову на
одном месте.
При этом слове сердца наших героев, казалось, слились в
одно, и это огромное сердце забилось так сильно, что неровный стук его
не был заглушен даже брякнувшим замком.
— Помилуй, пан голова! — закричали некоторые, кланяясь в ноги. — Увидел бы ты, какие хари: убей бог нас, и родились и крестились —
не видали таких мерзких рож. Долго ли до греха, пан голова, перепугают доброго человека так, что после ни
одна баба
не возьмется вылить переполоху.
Левко стал пристально вглядываться в лицо ей. Скоро и смело гналась она за вереницею и кидалась во все стороны, чтобы изловить свою жертву. Тут Левко стал замечать, что тело ее
не так светилось, как у прочих: внутри его виделось что-то черное. Вдруг раздался крик: ворон бросился на
одну из вереницы, схватил ее, и Левку почудилось, будто у ней выпустились когти и на лице ее сверкнула злобная радость.
— «А вследствие того, приказываю тебе сей же час женить твоего сына, Левка Макогоненка, на козачке из вашего же села, Ганне Петрыченковой, а также починить мосты на столбовой дороге и
не давать обывательских лошадей без моего ведома судовым паничам, хотя бы они ехали прямо из казенной палаты. Если же, по приезде моем, найду оное приказание мое
не приведенным в исполнение, то тебя
одного потребую к ответу. Комиссар, отставной поручик Козьма Деркач-Дришпановский».
— Еще, сколько могу припомнить, — подхватил писарь, — ни
один голова
не угощал комиссара обедом.
— Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как вез царицу! — сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай тебе бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, — думал он про себя. — Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому
не расскажу про диво, случившееся в эту ночь; тебе
одной только, Галю, передам его. Ты
одна только поверишь мне и вместе со мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!»
Дед
не любил долго собираться: грамоту зашил в шапку; вывел коня; чмокнул жену и двух своих, как сам он называл, поросенков, из которых
один был родной отец хоть бы и нашего брата; и поднял такую за собою пыль, как будто бы пятнадцать хлопцев задумали посереди улицы играть в кашу.
— Эх, хлопцы! гулял бы, да в ночь эту срок молодцу! Эй, братцы! — сказал он, хлопнув по рукам их, — эй,
не выдайте!
не поспите
одной ночи, век
не забуду вашей дружбы!
Все было тихо, так что, кажись, ни
одна муха
не пролетела.
Выспрашивать — никто знать
не знает;
одна только верхняя свитка лежала на том месте.
Вот дед и отвесил им поклон мало
не в пояс: «Помогай Бог вам, добрые люди!» Хоть бы
один кивнул головой; сидят да молчат, да что-то сыплют в огонь.
Деду уже и прискучило; давай шарить в кармане, вынул люльку, посмотрел вокруг — ни
один не глядит на него.
И на эту речь хоть бы слово; только
одна рожа сунула горячую головню прямехонько деду в лоб так, что если бы он немного
не посторонился, то, статься может, распрощался бы навеки с
одним глазом.
— Ладно! — провизжала
одна из ведьм, которую дед почел за старшую над всеми потому, что личина у ней была чуть ли
не красивее всех. — Шапку отдадим тебе, только
не прежде, пока сыграешь с нами три раза в дурня!
Вот и карты розданы. Взял дед свои в руки — смотреть
не хочется, такая дрянь: хоть бы на смех
один козырь. Из масти десятка самая старшая, пар даже нет; а ведьма все подваливает пятериками. Пришлось остаться дурнем! Только что дед успел остаться дурнем, как со всех сторон заржали, залаяли, захрюкали морды: «Дурень! дурень! дурень!»
«Ну, думает, ведьма подтасовала; теперь я сам буду сдавать». Сдал. Засветил козыря. Поглядел на карты: масть хоть куда, козыри есть. И сначала дело шло как нельзя лучше; только ведьма — пятерик с королями! У деда на руках
одни козыри;
не думая,
не гадая долго, хвать королей по усам всех козырями.
К счастью еще, что у ведьмы была плохая масть; у деда, как нарочно, на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь такая лезет, что дед и руки опустил. В колоде ни
одной карты. Пошел уже так,
не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот тебе на! это что? Э-э, верно, что-нибудь да
не так!» Вот дед карты потихоньку под стол — и перекрестил: глядь — у него на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.