Неточные совпадения
Мне легче два раза в год съездить в Миргород, в котором вот уже пять лет как
не видал меня ни подсудок из земского суда, ни почтенный иерей, чем
показаться в этот великий свет.
А
показался — плачь
не плачь, давай ответ.
Красавица
не могла
не заметить его загоревшего, но исполненного приятности лица и огненных очей,
казалось, стремившихся видеть ее насквозь, и потупила глаза при мысли, что, может быть, ему принадлежало произнесенное слово.
Хохот поднялся со всех сторон; но разряженной сожительнице медленно выступавшего супруга
не слишком
показалось такое приветствие: красные щеки ее превратились в огненные, и треск отборных слов посыпался дождем на голову разгульного парубка...
Тут воз начал спускаться с мосту, и последних слов уже невозможно было расслушать; но парубок
не хотел,
кажется, кончить этим:
не думая долго, схватил он комок грязи и швырнул вслед за нею.
Жилки ее вздрогнули, и сердце забилось так, как еще никогда, ни при какой радости, ни при каком горе: и чудно и любо ей
показалось, и сама
не могла растолковать, что делалось с нею.
«Может быть, это и правда, что ты ничего
не скажешь худого, — подумала про себя красавица, — только мне чудно… верно, это лукавый! Сама,
кажется, знаешь, что
не годится так… а силы недостает взять от него руку».
Зевая и потягиваясь, дремал Черевик у кума, под крытым соломою сараем, между волов, мешков муки и пшеницы, и,
кажется, вовсе
не имел желания расстаться с своими грезами, как вдруг услышал голос, так же знакомый, как убежище лени — благословенная печь его хаты или шинок дальней родственницы, находившийся
не далее десяти шагов от его порога.
Черевик заглянул в это время в дверь и, увидя дочь свою танцующею перед зеркалом, остановился. Долго глядел он, смеясь невиданному капризу девушки, которая, задумавшись,
не примечала,
казалось, ничего; но когда же услышал знакомые звуки песни — жилки в нем зашевелились; гордо подбоченившись, выступил он вперед и пустился вприсядку, позабыв про все дела свои. Громкий хохот кума заставил обоих вздрогнуть.
Люди, на угрюмых лицах которых,
кажется, век
не проскальзывала улыбка, притопывали ногами и вздрагивали плечами.
Опять, как же и
не взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья такой взгляд, что,
кажется, унес бы ноги бог знает куда; а возьмешь — так на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента.
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом,
не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь,
кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши
не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя!
не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце
не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь
покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха,
не будь я Терентий Корж, если
не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Петро хотел было спросить… глядь — и нет уже его. Подошел к трем пригоркам; где же цветы? Ничего
не видать. Дикий бурьян чернел кругом и глушил все своею густотою. Но вот блеснула на небе зарница, и перед ним
показалась целая гряда цветов, все чудных, все невиданных; тут же и простые листья папоротника. Поусомнился Петро и в раздумье стал перед ними, подпершись обеими руками в боки.
— Гляди, Петро, станет перед тобою сейчас красавица: делай все, что ни прикажет,
не то пропал навеки!» Тут разделил он суковатою палкою куст терновника, и перед ними
показалась избушка, как говорится, на курьих ножках.
Петро подбросил, и, что за чудо? — цветок
не упал прямо, но долго
казался огненным шариком посреди мрака и, словно лодка, плавал по воздуху; наконец потихоньку начал спускаться ниже и упал так далеко, что едва приметна была звездочка,
не больше макового зерна.
Вот теперь на этом самом месте, где стоит село наше,
кажись, все спокойно; а ведь еще
не так давно, еще покойный отец мой и я запомню, как мимо развалившегося шинка, который нечистое племя долго после того поправляло на свой счет, доброму человеку пройти нельзя было.
Но если бы и
показался кто, я прикрою тебя свиткою, обмотаю своим поясом, закрою руками тебя — и никто нас
не увидит.
— Да тут их целая ватага! — кричала Ганна, вырываясь из толпы парубков, наперерыв спешивших обнимать ее. — Как им
не надоест беспрестанно целоваться! Скоро, ей-богу, нельзя будет
показаться на улице!
— Знаю, — продолжал высокий человек, — Левко много наговорил тебе пустяков и вскружил твою голову (тут
показалось парубку, что голос незнакомца
не совсем незнаком и как будто он когда-то его слышал). Но я дам себя знать Левку! — продолжал все так же незнакомец. — Он думает, что я
не вижу всех его шашней. Попробует он, собачий сын, каковы у меня кулаки.
— Вот это дело! — сказал плечистый и дородный парубок, считавшийся первым гулякой и повесой на селе. — Мне все
кажется тошно, когда
не удается погулять порядком и настроить штук. Все как будто недостает чего-то. Как будто потерял шапку или люльку; словом,
не козак, да и только.
Такая острота
показалась не совсем глупою винокуру, и он тот же час решился,
не дожидаясь одобрения других, наградить себя хриплым смехом.
При этом слове сердца наших героев,
казалось, слились в одно, и это огромное сердце забилось так сильно, что неровный стук его
не был заглушен даже брякнувшим замком.
Голова стал бледен как полотно; винокур почувствовал холод, и волосы его,
казалось, хотели улететь на небо; ужас изобразился в лице писаря; десятские приросли к земле и
не в состоянии были сомкнуть дружно разинутых ртов своих: перед ними стояла свояченица.
Притаивши дух,
не дрогнув и
не спуская глаз с пруда, он,
казалось, переселился в глубину его и видит: наперед белый локоть выставился в окно, потом выглянула приветливая головка с блестящими очами, тихо светившими сквозь темно-русые волны волос, и оперлась на локоть.
Все было тихо, так что,
кажись, ни одна муха
не пролетела.
Дед ничего; схватил другой кусок и вот,
кажись, и по губам зацепил, только опять
не в свое горло.
Уже,
кажется, лучше моей старухи никто
не знает про эти дела.
Вот вам в пример Фома Григорьевич;
кажется, и
не знатный человек, а посмотреть на него: в лице какая-то важность сияет, даже когда станет нюхать обыкновенный табак, и тогда чувствуешь невольное почтение.
Вдруг, с противной стороны,
показалось другое пятнышко, увеличилось, стало растягиваться, и уже было
не пятнышко.
Он бы, без всякого сомнения, решился на последнее, если бы был один, но теперь обоим
не так скучно и страшно идти темною ночью, да и
не хотелось-таки
показаться перед другими ленивым или трусливым.
— Стой, кум! мы,
кажется,
не туда идем, — сказал, немного отошедши, Чуб, — я
не вижу ни одной хаты. Эх, какая метель! Свороти-ка ты, кум, немного в сторону,
не найдешь ли дороги; а я тем временем поищу здесь. Дернет же нечистая сила потаскаться по такой вьюге!
Не забудь закричать, когда найдешь дорогу. Эк, какую кучу снега напустил в очи сатана!
Чубу
показалось между тем, что он нашел дорогу; остановившись, принялся он кричать во все горло, но, видя, что кум
не является, решился идти сам.
— Это кузнец! — произнес, схватясь за капелюхи, Чуб. — Слышишь, Солоха, куда хочешь девай меня; я ни за что на свете
не захочу
показаться этому выродку проклятому, чтоб ему набежало, дьявольскому сыну, под обоими глазами по пузырю в копну величиною!
Пацюк, верно, крепко занят был галушками, потому что,
казалось, совсем
не заметил прихода кузнеца, который, едва ступивши на порог, отвесил ему пренизкий поклон.
— Постой, голубчик! — закричал кузнец, — а вот это как тебе
покажется? — При сем слове он сотворил крест, и черт сделался так тих, как ягненок. — Постой же, — сказал он, стаскивая его за хвост на землю, — будешь ты у меня знать подучивать на грехи добрых людей и честных христиан! — Тут кузнец,
не выпуская хвоста, вскочил на него верхом и поднял руку для крестного знамения.
Сначала страшно
показалось Вакуле, когда поднялся он от земли на такую высоту, что ничего уже
не мог видеть внизу, и пролетел как муха под самым месяцем так, что если бы
не наклонился немного, то зацепил бы его шапкою.
Кузнец и себе
не хотел осрамиться и
показаться новичком, притом же, как имели случай видеть выше сего, он знал и сам грамотный язык.
«Что за картина! что за чудная живопись! — рассуждал он, — вот,
кажется, говорит!
кажется, живая! а дитя святое! и ручки прижало! и усмехается, бедное! а краски! боже ты мой, какие краски! тут вохры, я думаю, и на копейку
не пошло, все ярь да бакан...
Слушай, Катерина, мне
кажется, что отец твой
не хочет жить в ладу с нами.
Все вышли. Из-за горы
показалась соломенная кровля: то дедовские хоромы пана Данила. За ними еще гора, а там уже и поле, а там хоть сто верст пройди,
не сыщешь ни одного козака.
— Для тебя только, моя дочь, прощаю! — отвечал он, поцеловав ее и блеснув странно очами. Катерина немного вздрогнула: чуден
показался ей и поцелуй, и странный блеск очей. Она облокотилась на стол, на котором перевязывал раненую свою руку пан Данило, передумывая, что худо и
не по-козацки сделал, просивши прощения,
не будучи ни в чем виноват.
Мне
кажется, пани Катерина, что он и в господа Христа
не верует.
Небо почти все прочистилось. Свежий ветер чуть-чуть навевал с Днепра. Если бы
не слышно было издали стенания чайки, то все бы
казалось онемевшим. Но вот почудился шорох… Бурульбаш с верным слугою тихо спрятался за терновник, прикрывавший срубленный засек. Кто-то в красном жупане, с двумя пистолетами, с саблею при боку, спускался с горы.
Пан Данило стал вглядываться и
не заметил уже на нем красного жупана; вместо того
показались на нем широкие шаровары, какие носят турки; за поясом пистолеты; на голове какая-то чудная шапка, исписанная вся
не русскою и
не польскою грамотою.
Кажется, и
не стар, и телом бодр; а меч козацкий вываливается из рук, живу без дела, и сам
не знаю, для чего живу.
Как птица,
не останавливаясь, летела она, размахивая руками и кивая головою, и
казалось, будто, обессилев, или грянется наземь, или вылетит из мира.
Дорога та самая; пора бы ему уже давно
показаться, но Канева
не видно.
Погнал коня назад к Киеву, и через день
показался город; но
не Киев, а Галич, город еще далее от Киева, чем Шумск, и уже недалеко от венгров.
Пел и веселые песни старец и повоживал своими очами на народ, как будто зрящий; а пальцы, с приделанными к ним костями, летали как муха по струнам, и
казалось, струны сами играли; а кругом народ, старые люди, понурив головы, а молодые, подняв очи на старца,
не смели и шептать между собою.