— Вот я и домой пришел! — говорил он, садясь на лавку у дверей и не обращая никакого внимания на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к тебе
не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
Неточные совпадения
Пришлось черту заложить красную свитку свою, чуть ли
не в треть цены, жиду, шинковавшему тогда на Сорочинской ярмарке; заложил и говорит ему: «Смотри, жид, я
приду к тебе за свиткой ровно через год: береги ее!» — и пропал, как будто в воду.
Как вот раз, под вечерок,
приходит какой-то человек: «Ну, жид, отдавай свитку мою!» Жид сначала было и
не познал, а после, как разглядел, так и прикинулся, будто в глаза
не видал.
Откуда он, зачем
приходил, никто
не знал.
— Откуда, как
не от искусителя люда православного,
пришло к нему богатство?
Услужливые старухи отправили ее было уже туда, куда и Петро потащился; но приехавший из Киева козак рассказал, что видел в лавре монахиню, всю высохшую, как скелет, и беспрестанно молящуюся, в которой земляки по всем приметам узнали Пидорку; что будто еще никто
не слыхал от нее ни одного слова; что
пришла она пешком и принесла оклад к иконе Божьей Матери, исцвеченный такими яркими камнями, что все зажмуривались, на него глядя.
— Что-то как старость
придет!.. — ворчал Каленик, ложась на лавку. — Добро бы, еще сказать, пьян; так нет же,
не пьян. Ей-богу,
не пьян! Что мне лгать! Я готов объявить это хоть самому голове. Что мне голова? Чтоб он издохнул, собачий сын! Я плюю на него! Чтоб его, одноглазого черта, возом переехало! Что он обливает людей на морозе…
Сообразя все, дед заключил, что, верно, черт
приходил пешком, а как до пекла
не близко, то и стянул его коня.
— Как бы
не так! с ними, верно,
придут парубки. Тут-то пойдут балы. Воображаю, каких наговорят смешных историй!
Он
не преминул рассказать, как летом, перед самою петровкою, когда он лег спать в хлеву, подмостивши под голову солому, видел собственными глазами, что ведьма, с распущенною косою, в одной рубашке, начала доить коров, а он
не мог пошевельнуться, так был околдован; подоивши коров, она
пришла к нему и помазала его губы чем-то таким гадким, что он плевал после того целый день.
— К тебе
пришел, Пацюк, дай Боже тебе всего, добра всякого в довольствии, хлеба в пропорции! — Кузнец иногда умел ввернуть модное слово; в том он понаторел в бытность еще в Полтаве, когда размалевывал сотнику дощатый забор. — Пропадать приходится мне, грешному! ничто
не помогает на свете! Что будет, то будет, приходится просить помощи у самого черта. Что ж, Пацюк? — произнес кузнец, видя неизменное его молчание, — как мне быть?
— Для того-то я и
пришел к тебе, — отвечал кузнец, отвешивая поклон, — кроме тебя, думаю, никто на свете
не знает к нему дороги.
Не пройдет минут десять, как он, верно,
придет поглядеть на меня.
Шинкарка никаким образом
не решалась ему верить в долг; он хотел было дожидаться, авось-либо
придет какой-нибудь набожный дворянин и попотчует его; но, как нарочно, все дворяне оставались дома и, как честные христиане, ели кутью посреди своих домашних.
Чуб выпучил глаза, когда вошел к нему кузнец, и
не знал, чему дивиться: тому ли, что кузнец воскрес, тому ли, что кузнец смел к нему
прийти, или тому, что он нарядился таким щеголем и запорожцем. Но еще больше изумился он, когда Вакула развязал платок и положил перед ним новехонькую шапку и пояс, какого
не видано было на селе, а сам повалился ему в ноги и проговорил умоляющим голосом...
— Да, сны много говорят правды. Однако ж знаешь ли ты, что за горою
не так спокойно? Чуть ли
не ляхи стали выглядывать снова. Мне Горобець
прислал сказать, чтобы я
не спал. Напрасно только он заботится; я и без того
не сплю. Хлопцы мои в эту ночь срубили двенадцать засеков. Посполитство [Посполитство — польские и литовские паны.] будем угощать свинцовыми сливами, а шляхтичи потанцуют и от батогов.
Но ему некогда глядеть, смотрит ли кто в окошко или нет. Он
пришел пасмурен,
не в духе, сдернул со стола скатерть — и вдруг по всей комнате тихо разлился прозрачно-голубой свет. Только
не смешавшиеся волны прежнего бледно-золотого переливались, ныряли, словно в голубом море, и тянулись слоями, будто на мраморе. Тут поставил он на стол горшок и начал кидать в него какие-то травы.
— Дочь, Христа ради! и свирепые волченята
не станут рвать свою мать, дочь, хотя взгляни на преступного отца своего! — Она
не слушает и идет. — Дочь, ради несчастной матери!.. — Она остановилась. —
Приди принять последнее мое слово!
— Пусть попробует он, окаянный антихрист,
прийти сюда; отведает, бывает ли сила в руках старого козака. Бог видит, — говорил он, подымая кверху прозорливые очи, —
не летел ли я подать руку брату Данилу? Его святая воля! застал уже на холодной постеле, на которой много, много улеглось козацкого народа. Зато разве
не пышна была тризна по нем? выпустили ли хоть одного ляха живого? Успокойся же, мое дитя! никто
не посмеет тебя обидеть, разве ни меня
не будет, ни моего сына.
То вдруг снилось ему, что жена вовсе
не человек, а какая-то шерстяная материя; что он в Могилеве
приходит в лавку к купцу.
Поздненько, однако ж,
пришел он домой и галушек
не захотел есть. Разбудивши брата Остапа, спросил только, давно ли уехали чумаки, и завернулся в тулуп. И когда тот начал было спрашивать...