Неточные совпадения
Не говоря ни слова, встал он с места, расставил ноги
свои посереди комнаты, нагнул голову немного вперед, засунул
руку в задний карман горохового кафтана
своего, вытащил круглую под лаком табакерку, щелкнул пальцем по намалеванной роже какого-то бусурманского генерала и, захвативши немалую порцию табаку, растертого с золою и листьями любистка, поднес ее коромыслом к носу и вытянул носом на лету всю кучку, не дотронувшись даже до большого пальца, — и всё ни слова; да как полез в другой карман и вынул синий в клетках бумажный платок, тогда только проворчал про себя чуть ли еще не поговорку: «Не мечите бисер перед свиньями»…
Но ни один из прохожих и проезжих не знал, чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы был это сделать прежде, если бы не злая мачеха, выучившаяся держать его в
руках так же ловко, как он вожжи
своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на продажу.
Но и тут, однако ж, она находила себе много предметов для наблюдения: ее смешило до крайности, как цыган и мужик били один другого по
рукам, вскрикивая сами от боли; как пьяный жид давал бабе киселя; как поссорившиеся перекупки перекидывались бранью и раками; как москаль, поглаживая одною
рукою свою козлиную бороду, другою…
— Что ж, Параска, — сказал Черевик, оборотившись и смеясь к
своей дочери, — может, и в самом деле, чтобы уже, как говорят, вместе и того… чтобы и паслись на одной траве! Что? по
рукам? А ну-ка, новобранный зять, давай магарычу!
Тут Черевик хотел было потянуть узду, чтобы провести
свою кобылу и обличить во лжи бесстыдного поносителя, но
рука его с необыкновенною легкостью ударилась в подбородок. Глянул — в ней перерезанная узда и к узде привязанный — о, ужас! волосы его поднялись горою! — кусок красного рукава свитки!..Плюнув, крестясь и болтая
руками, побежал он от неожиданного подарка и, быстрее молодого парубка, пропал в толпе.
И начала притопывать ногами, все, чем далее, смелее; наконец левая
рука ее опустилась и уперлась в бок, и она пошла танцевать, побрякивая подковами, держа перед собою зеркало и напевая любимую
свою песню...
Знаю, что много наберется таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые, если дать им в
руки простой Часослов, не разобрали бы ни аза в нем, а показывать на позор
свои зубы — есть уменье.
Вот один раз Пидорка схватила, заливаясь слезами, на
руки Ивася
своего: «Ивасю мой милый, Ивасю мой любый! беги к Петрусю, мое золотое дитя, как стрела из лука; расскажи ему все: любила б его карие очи, целовала бы его белое личико, да не велит судьба моя.
Петро хотел было спросить… глядь — и нет уже его. Подошел к трем пригоркам; где же цветы? Ничего не видать. Дикий бурьян чернел кругом и глушил все
своею густотою. Но вот блеснула на небе зарница, и перед ним показалась целая гряда цветов, все чудных, все невиданных; тут же и простые листья папоротника. Поусомнился Петро и в раздумье стал перед ними, подпершись обеими
руками в боки.
Часто дико подымается с
своего места, поводит
руками, вперяет во что-то глаза
свои, как будто хочет уловить его; губы шевелятся, будто хотят произнесть какое-то давно забытое слово, — и неподвижно останавливаются…
Но если бы и показался кто, я прикрою тебя свиткою, обмотаю
своим поясом, закрою
руками тебя — и никто нас не увидит.
Целый день не выходила из светлицы
своей молодая жена; на третий день вышла с перевязанною
рукой.
Тогда только зарыдала панночка, закрывши
руками белое лицо
свое: «Погубил ты, батьку, родную дочку
свою!
— Вот одурел человек! добро бы еще хлопец какой, а то старый кабан, детям на смех, танцует ночью по улице! — вскричала проходящая пожилая женщина, неся в
руке солому. — Ступай в хату
свою. Пора спать давно!
— Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до самых Ромен не насчитывали и двух винниц. А теперь… Слышал ли ты, что повыдумали проклятые немцы? Скоро, говорят, будут курить не дровами, как все честные христиане, а каким-то чертовским паром. — Говоря эти слова, винокур в размышлении глядел на стол и на расставленные на нем
руки свои. — Как это паром — ей-богу, не знаю!
— Эге! влезла свинья в хату, да и лапы сует на стол, — сказал голова, гневно подымаясь с
своего места; но в это время увесистый камень, разбивши окно вдребезги, полетел ему под ноги. Голова остановился. — Если бы я знал, — говорил он, подымая камень, — какой это висельник швырнул, я бы выучил его, как кидаться! Экие проказы! — продолжал он, рассматривая его на
руке пылающим взглядом. — Чтобы он подавился этим камнем…
«Нет, ты не ускользнешь от меня!» — кричал голова, таща за
руку человека в вывороченном шерстью вверх овчинном черном тулупе. Винокур, пользуясь временем, подбежал, чтобы посмотреть в лицо этому нарушителю спокойствия, но с робостию попятился назад, увидевши длинную бороду и страшно размалеванную рожу. «Нет, ты не ускользнешь от меня!» — кричал голова, продолжая тащить
своего пленника прямо в сени, который, не оказывая никакого сопротивления, спокойно следовал за ним, как будто в
свою хату.
Я держу заклад, что это человек, а не черт! — так кричал голова
своим сопутникам, и Левко почувствовал себя схваченным несколькими
руками, из которых иные дрожали от страха.
Вот и карты розданы. Взял дед
свои в
руки — смотреть не хочется, такая дрянь: хоть бы на смех один козырь. Из масти десятка самая старшая, пар даже нет; а ведьма все подваливает пятериками. Пришлось остаться дурнем! Только что дед успел остаться дурнем, как со всех сторон заржали, залаяли, захрюкали морды: «Дурень! дурень! дурень!»
Старуха моя начала было говорить, что нужно наперед хорошенько вымыть яблоки, потом намочить в квасу, а потом уже… «Ничего из этого не будет! — подхватил полтавец, заложивши
руку в гороховый кафтан
свой и прошедши важным шагом по комнате, — ничего не будет!
Подбежавши, вдруг схватил он обеими
руками месяц, кривляясь и дуя, перекидывал его из одной
руки в другую, как мужик, доставший голыми
руками огонь для
своей люльки; наконец поспешно спрятал в карман и, как будто ни в чем не бывал, побежал далее.
Но торжеством его искусства была одна картина, намалеванная на стене церковной в правом притворе, в которой изобразил он святого Петра в день Страшного суда, с ключами в
руках, изгонявшего из ада злого духа; испуганный черт метался во все стороны, предчувствуя
свою погибель, а заключенные прежде грешники били и гоняли его кнутами, поленами и всем чем ни попало.
При сем Чуб поправил
свой пояс, перехватывавший плотно его тулуп, нахлобучил крепче
свою шапку, стиснул в
руке кнут — страх и грозу докучливых собак; но, взглянув вверх, остановился…
Все это Солоха находила не лишним присоединить к
своему хозяйству, заранее размышляя о том, какой оно примет порядок, когда перейдет в ее
руки, и удвоивала благосклонность к старому Чубу.
Вылезши из печки и оправившись, Солоха, как добрая хозяйка, начала убирать и ставить все к
своему месту, но мешков не тронула: «Это Вакула принес, пусть же сам и вынесет!» Черт между тем, когда еще влетал в трубу, как-то нечаянно оборотившись, увидел Чуба об
руку с кумом, уже далеко от избы.
Хлопая намерзнувшими на холоде
руками, принялся он стучать в дверь и кричать повелительно
своей дочери отпереть ее.
Голова, стряхнув с
своих капелюх снег и выпивши из
рук Солохи чарку водки, рассказал, что он не пошел к дьяку, потому что поднялась метель; а увидевши свет в ее хате, завернул к ней, в намерении провесть вечер с нею.
Дьяк вошел, покряхтывая и потирая
руки, и рассказал, что у него не был никто и что он сердечно рад этому случаю погулятьнемного у нее и не испугался метели. Тут он подошел к ней ближе, кашлянул, усмехнулся, дотронулся
своими длинными пальцами ее обнаженной полной
руки и произнес с таким видом, в котором выказывалось и лукавство, и самодовольствие...
— Гм!
рука! хе! хе! хе! — произнес сердечно довольный
своим началом дьяк и прошелся по комнате.
Но опасения дьяка были другого рода: он боялся более того, чтобы не узнала его половина, которая и без того страшною
рукою своею сделала из его толстой косы самую узенькую.
Потемкин молчал и небрежно чистил небольшою щеточкою
свои бриллианты, которыми были унизаны его
руки.
Это, однако ж, не все: на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал Вакула черта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на
руках дитя, подносили его к картине и говорили: «Он бачь, яка кака намалевана!» — и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к груди
своей матери.
— Колдун показался снова! — кричали матери, хватая на
руки детей
своих.
— Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! — говорил он, указывая по сторонам. — Это колдун хочет устрашить людей, чтобы никто не добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! Дай сюда на
руки мне сына! — При сем слове поднял пан Данило
своего сына вверх и поднес к губам. — Что, Иван, ты не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой — мать накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет...
— Постой, Катерина! ступай, мой ненаглядный Иван, я поцелую тебя! Нет, дитя мое, никто не тронет волоска твоего. Ты вырастешь на славу отчизны; как вихорь будешь ты летать перед козаками, с бархатною шапочкою на голове, с острою саблею в
руке. Дай, отец,
руку! Забудем бывшее между нами. Что сделал перед тобою неправого — винюсь. Что же ты не даешь
руки? — говорил Данило отцу Катерины, который стоял на одном месте, не выражая на лице
своем ни гнева, ни примирения.
Еще в прошлом году, когда собирался я вместе с ляхами на крымцев (тогда еще я держал
руку этого неверного народа), мне говорил игумен Братского монастыря, — он, жена, святой человек, — что антихрист имеет власть вызывать душу каждого человека; а душа гуляет по
своей воле, когда заснет он, и летает вместе с архангелами около Божией светлицы.
— Это я, моя родная дочь! Это я, мое серденько! — услышала Катерина, очнувшись, и увидела перед собою старую прислужницу. Баба, наклонившись, казалось, что-то шептала и, протянув над нею иссохшую
руку свою, опрыскивала ее холодною водою.
Тихо вошел он, не скрыпнувши дверью, поставил на стол, закрытый скатертью, горшок и стал бросать длинными
руками своими какие-то неведомые травы; взял кухоль, выделанный из какого-то чудного дерева, почерпнул им воды и стал лить, шевеля губами и творя какие-то заклинания.
И Иван Федорович изумился, когда она почти подняла его на
руках, как бы не доверяя, та ли это тетушка, которая писала к нему о
своей дряхлости и болезни.
Пьяницу мельника, который совершенно был ни к чему не годен, она, собственною
своею мужественною
рукою дергая каждый день за чуб, без всякого постороннего средства умела сделать золотом, а не человеком.
Зато занятия ее совершенно соответствовали ее виду: она каталась сама на лодке, гребя веслом искуснее всякого рыболова; стреляла дичь; стояла неотлучно над косарями; знала наперечет число дынь и арбузов на баштане; брала пошлину по пяти копеек с воза, проезжавшего через ее греблю; взлезала на дерево и трусила груши, била ленивых вассалов
своею страшною
рукою и подносила достойным рюмку водки из той же грозной
руки.
В непродолжительном времени об Иване Федоровиче везде пошли речи как о великом хозяине. Тетушка не могла нарадоваться
своим племянником и никогда не упускала случая им похвастаться. В один день, — это было уже по окончании жатвы, и именно в конце июля, — Василиса Кашпоровна, взявши Ивана Федоровича с таинственным видом за
руку, сказала, что она теперь хочет поговорить с ним о деле, которое с давних пор уже ее занимает.
Часто, делая какое-нибудь пирожное, которое вообще она никогда не доверяла кухарке, она, позабывшись и воображая, что возле нее стоит маленький внучек, просящий пирога, рассеянно протягивала к нему
руку с лучшим куском, а дворовая собака, пользуясь этим, схватывала лакомый кусок и
своим громким чваканьем выводила ее из задумчивости, за что и бывала всегда бита кочергою.