Неточные совпадения
«Это что за невидаль: „Вечера на хуторе близ Диканьки“? Что это за „Вечера“? И швырнул в свет какой-то пасичник! Слава богу! еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу! Еще мало народу, всякого звания и сброду, вымарало пальцы в чернилах! Дернула
же охота и пасичника потащиться вслед за другими! Право, печатной бумаги развелось столько, что не придумаешь скоро, что бы
такое завернуть в нее».
«Проклятые грабли! — закричал школьник, ухватясь рукою за лоб и подскочивши на аршин, — как
же они, черт бы спихнул с мосту отца их, больно бьются!»
Так вот как!
«Быть
же теперь ссоре», — подумал я, заметив, что пальцы у Фомы Григорьевича
так и складывались дать дулю.
— Э, кум! оно бы не годилось рассказывать на ночь; да разве уже для того, чтобы угодить тебе и добрым людям (при сем обратился он к гостям), которым, я примечаю, столько
же, как и тебе, хочется узнать про эту диковину. Ну, быть
так. Слушайте ж!
Неугомонен и черт проклятый: носил бы уже свитку без одного рукава;
так нет, нужно
же добрым людям не давать покою.
— За что
же это, кум, на нас напасть
такая? Тебе еще ничего; тебя винят, по крайней мере, за то, что у другого украл; но за что мне, несчастливцу, недобрый поклеп
такой: будто у самого себя стянул кобылу? Видно, нам, кум, на роду уже написано не иметь счастья!
— Я не злопамятен, Солопий. Если хочешь, я освобожу тебя! — Тут он мигнул хлопцам, и те
же самые, которые сторожили его, кинулись развязывать. — За то и ты делай, как нужно: свадьбу! — да и попируем
так, чтобы целый год болели ноги от гопака.
Опять, как
же и не взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья
такой взгляд, что, кажется, унес бы ноги бог знает куда; а возьмешь —
так на другую
же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента.
— Какой
же ты нетерпеливый, — говорила она ему вполголоса. — Уже и рассердился! Зачем выбрал ты
такое время: толпа народу шатается то и дело по улицам… Я вся дрожу…
А говорят, однако
же, есть где-то, в какой-то далекой земле,
такое дерево, которое шумит вершиною в самом небе, и Бог сходит по нем на землю ночью перед светлым праздником.
Но кто
же этот голова, возбудивший
такие невыгодные о себе толки и речи?
— Что-то как старость придет!.. — ворчал Каленик, ложась на лавку. — Добро бы, еще сказать, пьян;
так нет
же, не пьян. Ей-богу, не пьян! Что мне лгать! Я готов объявить это хоть самому голове. Что мне голова? Чтоб он издохнул, собачий сын! Я плюю на него! Чтоб его, одноглазого черта, возом переехало! Что он обливает людей на морозе…
Такая острота показалась не совсем глупою винокуру, и он тот
же час решился, не дожидаясь одобрения других, наградить себя хриплым смехом.
Вот все
же таки набралась книжка.
Но какая
же была причина решиться черту на
такое беззаконное дело?
И для этого решился украсть месяц, в той надежде, что старый Чуб ленив и не легок на подъем, к дьяку
же от избы не
так близко: дорога шла по-за селом, мимо мельниц, мимо кладбища, огибала овраг.
«Чего мне больше ждать? — говорил сам с собою кузнец. — Она издевается надо мною. Ей я столько
же дорог, как перержавевшая подкова. Но если ж
так, не достанется, по крайней мере, другому посмеяться надо мною. Пусть только я наверное замечу, кто ей нравится более моего; я отучу…»
— Стой, кум! мы, кажется, не туда идем, — сказал, немного отошедши, Чуб, — я не вижу ни одной хаты. Эх, какая метель! Свороти-ка ты, кум, немного в сторону, не найдешь ли дороги; а я тем временем поищу здесь. Дернет
же нечистая сила потаскаться по
такой вьюге! Не забудь закричать, когда найдешь дорогу. Эк, какую кучу снега напустил в очи сатана!
— Что ж ты, в самом деле,
так раскричался? — произнес он тем
же голосом, — я хочу колядовать, да и полно!
Солоха была не
так жестока, притом
же черт, как известно, действовал с нею заодно.
Послал
же Бог
такую ночь перед Рождеством!
— Постой, голубчик! — закричал кузнец, — а вот это как тебе покажется? — При сем слове он сотворил крест, и черт сделался
так тих, как ягненок. — Постой
же, — сказал он, стаскивая его за хвост на землю, — будешь ты у меня знать подучивать на грехи добрых людей и честных христиан! — Тут кузнец, не выпуская хвоста, вскочил на него верхом и поднял руку для крестного знамения.
— Оно бы и я
так думал, чтобы в шинок; но ведь проклятая жидовка не поверит, подумает еще, что где-нибудь украли; к тому
же я только что из шинка. — Мы отнесем его в мою хату. Нам никто не помешает: жинки нет дома.
— Вот это хорошо! — сказала она с
таким видом, в котором заметна была радость ястреба. — Это хорошо, что наколядовали столько! Вот
так всегда делают добрые люди; только нет, я думаю, где-нибудь подцепили. Покажите мне сейчас, слышите, покажите сей
же час мешок ваш!
— Надевай
же платье
такое, как и мы.
— Встань! — сказала ласково государыня. — Если
так тебе хочется иметь
такие башмаки, то это нетрудно сделать. Принесите ему сей
же час башмаки самые дорогие, с золотом! Право, мне очень нравится это простодушие! Вот вам, — продолжала государыня, устремив глаза на стоявшего подалее от других средних лет человека с полным, но несколько бледным лицом, которого скромный кафтан с большими перламутровыми пуговицами, показывал, что он не принадлежал к числу придворных, — предмет, достойный остроумного пера вашего!
— Як
же, мамо!ведь человеку, сама знаешь, без жинки нельзя жить, — отвечал тот самый запорожец, который разговаривал с кузнецом, и кузнец удивился, слыша, что этот запорожец, зная
так хорошо грамотный язык, говорит с царицею, как будто нарочно, самым грубым, обыкновенно называемым мужицким наречием. «Хитрый народ! — подумал он сам себе, — верно, недаром он это делает».
— Отчего
же, тесть, — продолжал он вслух, — ты говоришь, что вкуса нет в галушках? Худо сделаны, что ли? Моя Катерина
так делает галушки, что и гетьману редко достается есть
такие. А брезгать ими нечего. Это христианское кушанье! Все святые люди и угодники Божии едали галушки.
— Мне, однако ж, страшно оставаться одной. Меня сон
так и клонит. Что, если мне приснится то
же самое? я даже не уверена, точно ли то сон был, —
так это происходило живо.
— Постой
же, вылезем, а потом пойдем по следам. Тут что-нибудь да кроется. Нет, Катерина, я говорил тебе, что отец твой недобрый человек; не
так он и делал все, как православный.
— О! зачем ты меня вызвал? — тихо простонала она. — Мне было
так радостно. Я была в том самом месте, где родилась и прожила пятнадцать лет. О, как хорошо там! Как зелен и душист тот луг, где я играла в детстве: и полевые цветочки те
же, и хата наша, и огород! О, как обняла меня добрая мать моя! Какая любовь у ней в очах! Она приголубливала меня, целовала в уста и щеки, расчесывала частым гребнем мою русую косу… Отец! — тут она вперила в колдуна бледные очи, — зачем ты зарезал мать мою?
— Выпустил, правда твоя; но выпустил черт. Погляди, вместо него бревно заковано в железо. Сделал
же Бог
так, что черт не боится козачьих лап! Если бы только думу об этом держал в голове хоть один из моих козаков и я бы узнал… я бы и казни ему не нашел!
Да что
же ты
так глядишь на меня?
Чего
же так перепугался он?
Сделай
же, Боже,
так, чтобы все потомство его не имело на земле счастья! чтобы последний в роде был
такой злодей, какого еще и не бывало на свете! и от каждого его злодейства чтобы деды и прадеды его не нашли бы покоя в гробах и, терпя муку, неведомую на свете, подымались бы из могил! А иуда Петро чтобы не в силах был подняться и оттого терпел бы муку еще горшую; и ел бы, как бешеный, землю, и корчился бы под землею!
Обхождение с
такими товарищами, однако
же, ничуть не уменьшило робости Ивана Федоровича.
Иной на его месте, получивши
такой чин, возгордился бы; но гордость совершенно была ему неизвестна, и, сделавшись подпоручиком, он был тот
же самый Иван Федорович, каким был некогда и в прапорщичьем чине.
— Хорошенько, хорошенько перетряси сено! — говорил Григорий Григорьевич своему лакею. — Тут сено
такое гадкое, что, того и гляди, как-нибудь попадет сучок. Позвольте, милостивый государь, пожелать спокойной ночи! Завтра уже не увидимся: я выезжаю до зари. Ваш жид будет шабашовать, потому что завтра суббота, и потому вам нечего вставать рано. Не забудьте
же моей просьбы; и знать вас не хочу, когда не приедете в село Хортыще.
— Эй, хлопче! куда
же ты, подлец? Поди сюда, поправь мне одеяло! Эй, хлопче, подмости под голову сена! да что, коней уже напоили? Еще сена! сюда, под этот бок! да поправь, подлец, хорошенько одеяло! Вот
так, еще! ох!..
— Тебе, любезный Иван Федорович, —
так она начала, — известно, что в твоем хуторе осьмнадцать душ; впрочем, это по ревизии, а без того, может, наберется больше, может, будет до двадцати четырех. Но не об этом дело. Ты знаешь тот лесок, что за нашею левадою, и, верно, знаешь за тем
же лесом широкий луг: в нем двадцать без малого десятин; а травы столько, что можно каждый год продавать больше чем на сто рублей, особенно если, как говорят, в Гадяче будет конный полк.
— На минутку? Вот этого-то не будет. Эй, хлопче! — закричал толстый хозяин, и тот
же самый мальчик в козацкой свитке выбежал из кухни. — Скажи Касьяну, чтобы ворота сейчас запер, слышишь, запер крепче! А коней вот этого пана распряг бы сию минуту! Прошу в комнату; здесь
такая жара, что у меня вся рубашка мокра.
Всего мне было лет одиннадцать;
так нет
же, не одиннадцать: я помню как теперь, когда раз побежал было на четвереньках и стал лаять по-собачьи, батько закричал на меня, покачав головою: «Эй, Фома, Фома! тебя женить пора, а ты дуреешь, как молодой лошак!» Дед был еще тогда жив и на ноги — пусть ему легко икнется на том свете — довольно крепок.
Да что ж эдак рассказывать? Один выгребает из печки целый час уголь для своей трубки, другой зачем-то побежал за комору. Что, в самом деле!.. Добро бы поневоле, а то ведь сами
же напросились. Слушать
так слушать!
— Отворотился хоть бы в сторону, когда хочешь чихнуть! — проговорил дед, протирая глаза. Осмотрелся — никого нет. — Нет, не любит, видно, черт табаку! — продолжал он, кладя рожок в пазуху и принимаясь за заступ. — Дурень
же он, а
такого табаку ни деду, ни отцу его не доводилось нюхать!