Неточные совпадения
От сапог его, у нас никто не скажет на целом хуторе, чтобы слышен был запах дегтя; но всякому известно,
что он чистил их самым лучшим смальцем, какого, думаю, с радостью иной мужик положил
бы себе в кашу.
Еще был у нас один рассказчик; но тот (нечего
бы к ночи и вспоминать о нем) такие выкапывал страшные истории,
что волосы ходили по голове.
Но ни один из прохожих и проезжих не знал,
чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад
бы был это сделать прежде, если
бы не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на продажу.
Парубок заметил тот же час,
что отец его любезной не слишком далек, и в мыслях принялся строить план, как
бы склонить его в свою пользу.
— Ну, Солопий, вот, как видишь, я и дочка твоя полюбили друг друга так,
что хоть
бы и навеки жить вместе.
— Э, как
бы не так, посмотрела
бы ты,
что там за парубок! Одна свитка больше стоит,
чем твоя зеленая кофта и красные сапоги. А как сивуху важнодует!.. Черт меня возьми вместе с тобою, если я видел на веку своем, чтобы парубок духом вытянул полкварты не поморщившись.
— Ну, так: ему если пьяница да бродяга, так и его масти. Бьюсь об заклад, если это не тот самый сорванец, который увязался за нами на мосту. Жаль,
что до сих пор он не попадется мне: я
бы дала ему знать.
—
Что ж, Хивря, хоть
бы и тот самый;
чем же он сорванец?
— Э!
чем же он сорванец! Ах ты, безмозглая башка! слышишь!
чем же он сорванец! Куда же ты запрятал дурацкие глаза свои, когда проезжали мы мельницы; ему хоть
бы тут же, перед его запачканным в табачище носом, нанесли жинке его бесчестье, ему
бы и нуждочки не было.
— Нет, это не по-моему: я держу свое слово;
что раз сделал, тому и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга: сказал, да и назад… Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно. Все это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если
бы я был царем или паном великим, я
бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…
Да хоть
бы и в самом деле сатана:
что сатана?
Жид рассмотрел хорошенько свитку: сукно такое,
что и в Миргороде не достанешь! а красный цвет горит, как огонь, так
что не нагляделся
бы!
Будь, примерно, я черт, —
чего, оборони боже, — стал ли
бы я таскаться ночью за проклятыми лоскутьями?
— Чудеса завелись, — говорил один из них. — Послушали
бы вы,
что рассказывает этот мошенник, которому стоит только заглянуть в лицо, чтобы увидеть вора; когда стали спрашивать, отчего бежал он как полоумный, — полез, говорит, в карман понюхать табаку и вместо тавлинки вытащил кусок чертовой свитки,от которой вспыхнул красный огонь, а он давай бог ноги!
— Вот, как видишь, — продолжал Черевик, оборотясь к Грицьку, — наказал бог, видно, за то,
что провинился перед тобою. Прости, добрый человек! Ей-Богу, рад
бы был сделать все для тебя… Но
что прикажешь? В старухе дьявол сидит!
Каганец, дрожа и вспыхивая, как
бы пугаясь
чего, светил нам в хате.
Знаю,
что много наберется таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые, если дать им в руки простой Часослов, не разобрали
бы ни аза в нем, а показывать на позор свои зубы — есть уменье.
Лет — куды! — более
чем за сто, говорил покойник дед мой, нашего села и не узнал
бы никто: хутор, самый бедный хутор!
Родная тетка моего деда, содержавшая в то время шинок по нынешней Опошнянской дороге, в котором часто разгульничал Басаврюк, — так называли этого бесовского человека, — именно говорила,
что ни за какие благополучия в свете не согласилась
бы принять от него подарков.
Опять, как же и не взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья такой взгляд,
что, кажется, унес
бы ноги бог знает куда; а возьмешь — так на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента.
Они говорили только,
что если
бы одеть его в новый жупан, затянуть красным поясом, надеть на голову шапку из черных смушек с щегольским синим верхом, привесить к боку турецкую саблю, дать в одну руку малахай, в другую люльку в красивой оправе, то заткнул
бы он за пояс всех парубков тогдашних.
Эх, не доведи Господь возглашать мне больше на крылосе аллилуйя, если
бы, вот тут же, не расцеловал ее, несмотря на то
что седь пробирается по всему старому лесу, покрывающему мою макушку, и под боком моя старуха, как бельмо в глазу.
Но все
бы Коржу и в ум не пришло что-нибудь недоброе, да раз — ну, это уже и видно,
что никто другой, как лукавый дернул, — вздумалось Петрусю, не обсмотревшись хорошенько в сенях, влепить поцелуй, как говорят, от всей души, в розовые губки козачки, и тот же самый лукавый, — чтоб ему, собачьему сыну, приснился крест святой! — настроил сдуру старого хрена отворить дверь хаты.
«Не бесись, не бесись, старая чертовка!» — проговорил Басаврюк, приправив таким словцом,
что добрый человек и уши
бы заткнул.
Вот и померещилось, — еще
бы ничего, если
бы одному, а то именно всем, —
что баран поднял голову, блудящие глаза его ожили и засветились, и вмиг появившиеся черные щетинистые усы значительно заморгали на присутствующих.
Из закоптевшей трубы столбом валил дым и, поднявшись высоко, так,
что посмотреть — шапка валилась, рассыпался горячими угольями по всей степи, и черт, — нечего
бы и вспоминать его, собачьего сына, — так всхлипывал жалобно в своей конуре,
что испуганные гайвороны [Гайвороны — грачи.] стаями подымались из ближнего дубового леса и с диким криком метались по небу.
Я знаю это по себе: иной раз не послушала
бы тебя, а скажешь слово — и невольно делаю,
что тебе хочется.
Что, если
бы у людей были крылья, как у птиц, — туда
бы полететь, высоко, высоко…
Румяна и бела собою была молодая жена; только так страшно взглянула на свою падчерицу,
что та вскрикнула, ее увидевши; и хоть
бы слово во весь день сказала суровая мачеха.
[Черт
бы явился его отцу! (укр.).]
что он голова,
что он обливает людей на морозе холодною водою, так и нос поднял!
Голова любит иногда прикинуться глухим, особливо если услышит то,
чего не хотелось
бы ему слышать.
— Хотелось
бы мне знать, какая это шельма похваляется выдрать меня за чуб! — тихо проговорил Левко и протянул шею, стараясь не проронить ни одного слова. Но незнакомец продолжал так тихо,
что нельзя было ничего расслушать.
При сем слове Левко не мог уже более удержать своего гнева. Подошедши на три шага к нему, замахнулся он со всей силы, чтобы дать треуха, от которого незнакомец, несмотря на свою видимую крепость, не устоял
бы, может быть, на месте; но в это время свет пал на лицо его, и Левко остолбенел, увидевши,
что перед ним стоял отец его. Невольное покачивание головою и легкий сквозь зубы свист одни только выразили его изумление. В стороне послышался шорох; Ганна поспешно влетела в хату, захлопнув за собою дверь.
— Да, голову.
Что он, в самом деле, задумал! Он управляется у нас, как будто гетьман какой. Мало того
что помыкает, как своими холопьями, еще и подъезжает к дивчатам нашим. Ведь, я думаю, на всем селе нет смазливой девки, за которою
бы не волочился голова.
—
Что за дурни, прости господи, эти немцы! — сказал голова. — Я
бы батогом их, собачьих детей! Слыханное ли дело, чтобы паром можно было кипятить
что! Поэтому ложку борщу нельзя поднести ко рту, не изжаривши губ, вместо молодого поросенка…
— А для
чего она мне? Другое дело, если
бы что доброе было.
— Что-то как старость придет!.. — ворчал Каленик, ложась на лавку. — Добро
бы, еще сказать, пьян; так нет же, не пьян. Ей-богу, не пьян!
Что мне лгать! Я готов объявить это хоть самому голове.
Что мне голова? Чтоб он издохнул, собачий сын! Я плюю на него! Чтоб его, одноглазого черта, возом переехало!
Что он обливает людей на морозе…
— И опять положил руки на стол с каким-то сладким умилением в глазах, приготовляясь слушать еще, потому
что под окном гремел хохот и крики: «Снова! снова!» Однако ж проницательный глаз увидел
бы тотчас,
что не изумление удерживало долго голову на одном месте.
— Помилуй, пан голова! — закричали некоторые, кланяясь в ноги. — Увидел
бы ты, какие хари: убей бог нас, и родились и крестились — не видали таких мерзких рож. Долго ли до греха, пан голова, перепугают доброго человека так,
что после ни одна баба не возьмется вылить переполоху.
Месяц, остановившийся над его головою, показывал полночь; везде тишина; от пруда веял холод; над ним печально стоял ветхий дом с закрытыми ставнями; мох и дикий бурьян показывали,
что давно из него удалились люди. Тут он разогнул свою руку, которая судорожно была сжата во все время сна, и вскрикнул от изумления, почувствовавши в ней записку. «Эх, если
бы я знал грамоте!» — подумал он, оборачивая ее перед собою на все стороны. В это мгновение послышался позади его шум.
— Свадьбу? Дал
бы я тебе свадьбу!.. Ну, да для именитого гостя… завтра вас поп и обвенчает. Черт с вами! Пусть комиссар увидит,
что значит исправность! Ну, ребята, теперь спать! Ступайте по домам!.. Сегодняшний случай припомнил мне то время, когда я… — При сих словах голова пустил обыкновенный свой важный и значительный взгляд исподлобья.
Ведь я знаю,
что каждая дрожит под одеялом, как будто бьет ее лихорадка, и рада
бы с головою влезть в тулуп свой.
Что ж
бы такое рассказать вам?
И на эту речь хоть
бы слово; только одна рожа сунула горячую головню прямехонько деду в лоб так,
что если
бы он немного не посторонился, то, статься может, распрощался
бы навеки с одним глазом.
Вот и карты розданы. Взял дед свои в руки — смотреть не хочется, такая дрянь: хоть
бы на смех один козырь. Из масти десятка самая старшая, пар даже нет; а ведьма все подваливает пятериками. Пришлось остаться дурнем! Только
что дед успел остаться дурнем, как со всех сторон заржали, залаяли, захрюкали морды: «Дурень! дурень! дурень!»
Там нагляделся дед таких див,
что стало ему надолго после того рассказывать: как повели его в палаты, такие высокие,
что если
бы хат десять поставить одну на другую, и тогда, может быть, не достало
бы.
Ну, скажешь что-нибудь подобное там, ведь тебя же осмеют все!»
Что ж
бы, вы думали, он сказал на это?
Я, помнится, обещал вам,
что в этой книжке будет и моя сказка. И точно, хотел было это сделать, но увидел,
что для сказки моей нужно, по крайней мере, три таких книжки. Думал было особо напечатать ее, но передумал. Ведь я знаю вас: станете смеяться над стариком. Нет, не хочу! Прощайте! Долго, а может быть, совсем, не увидимся. Да
что? ведь вам все равно, хоть
бы и не было совсем меня на свете. Пройдет год, другой — и из вас никто после не вспомнит и не пожалеет о старом пасичнике Рудом Паньке.
Если
бы в это время проезжал сорочинский заседатель на тройке обывательских лошадей, в шапке с барашковым околышком, сделанной по манеру уланскому, в синем тулупе, подбитом черными смушками, с дьявольски сплетенною плетью, которою имеет он обыкновение подгонять своего ямщика, то он
бы, верно, приметил ее, потому
что от сорочинского заседателя ни одна ведьма на свете не ускользнет.
Близорукий, хотя
бы надел на нос вместо очков колеса с комиссаровой брички, и тогда
бы не распознал,
что это такое.