Неточные совпадения
Мне легче два раза в год съездить в Миргород, в котором вот уже пять лет как не видал
меня ни подсудок из земского суда, ни почтенный иерей, чем показаться в
этот великий свет.
На всякий случай, чтобы не помянули
меня недобрым словом, выписываю сюда, по азбучному порядку, те слова, которые в книжке
этой не всякому понятны.
«Может быть,
это и правда, что ты ничего не скажешь худого, — подумала про себя красавица, — только
мне чудно… верно,
это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что не годится так… а силы недостает взять от него руку».
— Да думать нечего тут;
я готов вскинуть на себя петлю и болтаться на
этом дереве, как колбаса перед Рождеством на хате, если мы продадим хоть одну мерку.
— Эх, хват! за
это люблю! — говорил Черевик, немного подгулявши и видя, как нареченный зять его налил кружку величиною с полкварты и, нимало не поморщившись, выпил до дна, хватив потом ее вдребезги. — Что скажешь, Параска? Какого
я жениха тебе достал! Смотри, смотри, как он молодецки тянет пенную!..
— Ну, так: ему если пьяница да бродяга, так и его масти. Бьюсь об заклад, если
это не тот самый сорванец, который увязался за нами на мосту. Жаль, что до сих пор он не попадется
мне:
я бы дала ему знать.
— Эге! да ты, как
я вижу, слова не даешь
мне выговорить! А что
это значит? Когда
это бывало с тобою? Верно, успел уже хлебнуть, не продавши ничего…
— Нет,
это не по-моему:
я держу свое слово; что раз сделал, тому и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга: сказал, да и назад… Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно. Все
это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если бы
я был царем или паном великим,
я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…
— Э, кум! оно бы не годилось рассказывать на ночь; да разве уже для того, чтобы угодить тебе и добрым людям (при сем обратился он к гостям), которым,
я примечаю, столько же, как и тебе, хочется узнать про
эту диковину. Ну, быть так. Слушайте ж!
— Недаром, когда
я сбирался на
эту проклятую ярмарку, на душе было так тяжело, как будто кто взвалил на тебя дохлую корову, и волы два раза сами поворачивали домой.
— За что же
это, кум, на нас напасть такая? Тебе еще ничего; тебя винят, по крайней мере, за то, что у другого украл; но за что
мне, несчастливцу, недобрый поклеп такой: будто у самого себя стянул кобылу? Видно, нам, кум, на роду уже написано не иметь счастья!
— А! Голопупенко, Голопупенко! — закричал, обрадовавшись, Солопий. — Вот, кум,
это тот самый, о котором
я говорил тебе. Эх, хват! вот Бог убей
меня на
этом месте, если не высуслил при
мне кухоль мало не с твою голову, и хоть бы раз поморщился.
—
Я скорее тресну, чем допущу до
этого! — кричала сожительница Солопия, которую, однако ж, с хохотом отталкивала толпа народа.
— Постойте! наперед скажите
мне, что
это вы читаете?
— Плюйте ж на голову тому, кто
это напечатал! бреше, сучий москаль.Так ли
я говорил? Що то вже, як у кого черт-ма клепки в голови!Слушайте,
я вам расскажу ее сейчас.
И чтобы
мне не довелось рассказывать
этого в другой раз, если не принимал часто издали собственную положенную в головах свитку за свернувшегося дьявола.
И
это бы еще не большая беда, а вот беда: у старого Коржа была дочка-красавица, какую,
я думаю, вряд ли доставалось вам видывать.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты
мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь
я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши
это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Вот теперь на
этом самом месте, где стоит село наше, кажись, все спокойно; а ведь еще не так давно, еще покойный отец мой и
я запомню, как мимо развалившегося шинка, который нечистое племя долго после того поправляло на свой счет, доброму человеку пройти нельзя было.
Я знаю
это по себе: иной раз не послушала бы тебя, а скажешь слово — и невольно делаю, что тебе хочется.
—
Я помню будто сквозь сон, — сказала Ганна, не спуская глаз с него, — давно, давно, когда
я еще была маленькою и жила у матери, что-то страшное рассказывали про дом
этот.
— Да, гопак не так танцуется! То-то
я гляжу, не клеится все. Что ж
это рассказывает кум?.. А ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп! — Так разговаривал сам с собою подгулявший мужик средних лет, танцуя по улице. — Ей-богу, не так танцуется гопак! Что
мне лгать! ей-богу, не так! А ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп!
— Хотелось бы
мне знать, какая
это шельма похваляется выдрать
меня за чуб! — тихо проговорил Левко и протянул шею, стараясь не проронить ни одного слова. Но незнакомец продолжал так тихо, что нельзя было ничего расслушать.
А
я дивлюсь да передумываю, что б
это значило, что он все притворяется глухим, когда станешь говорить о деле.
— Вот
это дело! — сказал плечистый и дородный парубок, считавшийся первым гулякой и повесой на селе. —
Мне все кажется тошно, когда не удается погулять порядком и настроить штук. Все как будто недостает чего-то. Как будто потерял шапку или люльку; словом, не козак, да и только.
— Что за дурни, прости господи,
эти немцы! — сказал голова. —
Я бы батогом их, собачьих детей! Слыханное ли дело, чтобы паром можно было кипятить что! Поэтому ложку борщу нельзя поднести ко рту, не изжаривши губ, вместо молодого поросенка…
— Что-то как старость придет!.. — ворчал Каленик, ложась на лавку. — Добро бы, еще сказать, пьян; так нет же, не пьян. Ей-богу, не пьян! Что
мне лгать!
Я готов объявить
это хоть самому голове. Что
мне голова? Чтоб он издохнул, собачий сын!
Я плюю на него! Чтоб его, одноглазого черта, возом переехало! Что он обливает людей на морозе…
— Эге! влезла свинья в хату, да и лапы сует на стол, — сказал голова, гневно подымаясь с своего места; но в
это время увесистый камень, разбивши окно вдребезги, полетел ему под ноги. Голова остановился. — Если бы
я знал, — говорил он, подымая камень, — какой
это висельник швырнул,
я бы выучил его, как кидаться! Экие проказы! — продолжал он, рассматривая его на руке пылающим взглядом. — Чтобы он подавился
этим камнем…
«Нет, ты не ускользнешь от
меня!» — кричал голова, таща за руку человека в вывороченном шерстью вверх овчинном черном тулупе. Винокур, пользуясь временем, подбежал, чтобы посмотреть в лицо
этому нарушителю спокойствия, но с робостию попятился назад, увидевши длинную бороду и страшно размалеванную рожу. «Нет, ты не ускользнешь от
меня!» — кричал голова, продолжая тащить своего пленника прямо в сени, который, не оказывая никакого сопротивления, спокойно следовал за ним, как будто в свою хату.
Душа горела у
меня узнать
эту птицу, да рожа замазана сажею, как у черта, что кует гвозди для грешников.
— А не лжешь ли ты, пан писарь? Что, если
этот сорванец сидит теперь у
меня в коморе?
— Да,
я вижу, что
это ты! — сказал голова, очнувшись. — Что скажешь, пан писарь, не шельма
этот проклятый сорвиголова?
— А что до
этого дьявола в вывороченном тулупе, то его, в пример другим, заковать в кандалы и наказать примерно. Пусть знают, что значит власть! От кого же и голова поставлен, как не от царя? Потом доберемся и до других хлопцев:
я не забыл, как проклятые сорванцы вогнали в огород стадо свиней, переевших мою капусту и огурцы;
я не забыл, как чертовы дети отказались вымолотить мое жито;
я не забыл… Но провались они,
мне нужно непременно узнать, какая
это шельма в вывороченном тулупе.
— Дам
я вам переполоху! Что вы? не хотите слушаться? Вы, верно, держите их руку! Вы бунтовщики? Что
это?.. Да, что
это?.. Вы заводите разбои!.. Вы…
Я донесу комиссару! Сей же час! слышите, сей же час. Бегите, летите птицею! Чтоб
я вас… Чтоб вы
мне…
— Чем наградить тебя, парубок?
Я знаю, тебе не золото нужно: ты любишь Ганну; но суровый отец мешает тебе жениться на ней. Он теперь не помешает; возьми, отдай ему
эту записку…
Месяц, остановившийся над его головою, показывал полночь; везде тишина; от пруда веял холод; над ним печально стоял ветхий дом с закрытыми ставнями; мох и дикий бурьян показывали, что давно из него удалились люди. Тут он разогнул свою руку, которая судорожно была сжата во все время сна, и вскрикнул от изумления, почувствовавши в ней записку. «Эх, если бы
я знал грамоте!» — подумал он, оборачивая ее перед собою на все стороны. В
это мгновение послышался позади его шум.
Я держу заклад, что
это человек, а не черт! — так кричал голова своим сопутникам, и Левко почувствовал себя схваченным несколькими руками, из которых иные дрожали от страха.
Я думаю, какая
это шельма, какой
это вывороченный дьявол строит штуки!
— Вот что! — сказал голова, разинувши рот. — Слышите ли вы, слышите ли: за все с головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться! не то, прошу извинить… А тебя, — продолжал он, оборотясь к Левку, — вследствие приказания комиссара, — хотя чудно
мне, как
это дошло до него, —
я женю; только наперед попробуешь ты нагайки! Знаешь — ту, что висит у
меня на стене возле покута?
Я поновлю ее завтра… Где ты взял
эту записку?
—
Я отлучался, — сказал он, — вчера ввечеру еще в город и встретил комиссара, вылезавшего из брички. Узнавши, что
я из нашего села, дал он
мне эту записку и велел на словах тебе сказать, батько, что заедет на возвратном пути к нам пообедать.
— Слышите ли? — говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам, — комиссар сам своею особою приедет к нашему брату, то есть ко
мне, на обед! О! — Тут голова поднял палец вверх и голову привел в такое положение, как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко
мне обедать! Как думаешь, пан писарь, и ты, сват,
это не совсем пустая честь! Не правда ли?
— Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как вез царицу! — сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай тебе бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, — думал он про себя. — Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому не расскажу про диво, случившееся в
эту ночь; тебе одной только, Галю, передам его. Ты одна только поверишь
мне и вместе со
мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!»
А как еще впутается какой-нибудь родич, дед или прадед, — ну, тогда и рукой махни: чтоб
мне поперхнулось за акафистом великомученице Варваре, если не чудится, что вот-вот сам все
это делаешь, как будто залез в прадедовскую душу или прадедовская душа шалит в тебе…
— Нет,
этого мало! — закричал дед, прихрабрившись и надев шапку. — Если сейчас не станет передо
мною молодецкий конь мой, то вот убей
меня гром на
этом самом нечистом месте, когда
я не перекрещу святым крестом всех вас! — и уже было и руку поднял, как вдруг загремели перед ним конские кости.
Да,
я вам не рассказывал
этого случая?
Который же точно
мне год,
этого ни
я, ни старуха моя вам не скажем.
Правда, кладут смородинный лист, нечу́й-ветер, трилистник; но чтобы клали канупер… нет,
я не слыхивал об
этом.
Я вам скажу, любезные читатели, что хуже нет ничего на свете, как
эта знать.
Нет, не люблю
я этой знати.
Я, помнится, обещал вам, что в
этой книжке будет и моя сказка. И точно, хотел было
это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере, три таких книжки. Думал было особо напечатать ее, но передумал. Ведь
я знаю вас: станете смеяться над стариком. Нет, не хочу! Прощайте! Долго, а может быть, совсем, не увидимся. Да что? ведь вам все равно, хоть бы и не было совсем
меня на свете. Пройдет год, другой — и из вас никто после не вспомнит и не пожалеет о старом пасичнике Рудом Паньке.