Неточные совпадения
После небольшого послеобеденного сна он приказал подать умыться и чрезвычайно долго тер мылом обе щеки, подперши их извнутри языком; потом, взявши
с плеча трактирного слуги полотенце, вытер им со всех сторон полное свое лицо,
начав из-за ушей и фыркнув прежде раза два в самое лицо трактирного слуги.
Там, между прочим, он познакомился
с помещиком Ноздревым, человеком лет тридцати, разбитным малым, который ему после трех-четырех слов
начал говорить «ты».
Он думал о благополучии дружеской жизни, о том, как бы хорошо было жить
с другом на берегу какой-нибудь реки, потом чрез эту реку
начал строиться у него мост, потом огромнейший дом
с таким высоким бельведером, [Бельведер — буквально: прекрасный вид; здесь: башня на здании.] что можно оттуда видеть даже Москву и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах.
— Пойди ты сладь
с нею! в пот бросила, проклятая старуха!» Тут он, вынувши из кармана платок,
начал отирать пот, в самом деле выступивший на лбу.
В продолжение немногих минут они вероятно бы разговорились и хорошо познакомились между собою, потому что уже
начало было сделано, и оба почти в одно и то же время изъявили удовольствие, что пыль по дороге была совершенно прибита вчерашним дождем и теперь ехать и прохладно и приятно, как вошел чернявый его товарищ, сбросив
с головы на стол картуз свой, молодцевато взъерошив рукой свои черные густые волосы.
Чичиков узнал Ноздрева, того самого,
с которым он вместе обедал у прокурора и который
с ним в несколько минут сошелся на такую короткую ногу, что
начал уже говорить «ты», хотя, впрочем, он
с своей стороны не подал к тому никакого повода.
— Позвольте узнать, кто здесь господин Ноздрев? — сказал незнакомец, посмотревши в некотором недоумении на Ноздрева, который стоял
с чубуком в руке, и на Чичикова, который едва
начинал оправляться от своего невыгодного положения.
Чичиков
начал как-то очень отдаленно, коснулся вообще всего русского государства и отозвался
с большою похвалою об его пространстве, сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так велика, и иностранцы справедливо удивляются…
У одного из строений Чичиков скоро заметил какую-то фигуру, которая
начала вздорить
с мужиком, приехавшим на телеге.
Казалось, гость был для нее в диковинку, потому что она обсмотрела не только его, но и Селифана, и лошадей,
начиная с хвоста и до морды.
— Да ведь соболезнование в карман не положишь, — сказал Плюшкин. — Вот возле меня живет капитан; черт знает его, откуда взялся, говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — и в руку целует, а как
начнет соболезновать, вой такой подымет, что уши береги.
С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!
А Петрушка между тем вынес на коридор панталоны и фрак брусничного цвета
с искрой, который, растопыривши на деревянную вешалку,
начал бить хлыстом и щеткой, напустивши пыли на весь коридор.
Разговор сначала не клеился, но после дело пошло, и он
начал даже получать форс, но… здесь, к величайшему прискорбию, надобно заметить, что люди степенные и занимающие важные должности как-то немного тяжеловаты в разговорах
с дамами; на это мастера господа поручики и никак не далее капитанских чинов.
Цитует немедленно тех и других древних писателей и чуть только видит какой-нибудь намек или просто показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится, разговаривает
с древними писателями запросто, задает им запросы и сам даже отвечает на них, позабывая вовсе о том, что
начал робким предположением; ему уже кажется, что он это видит, что это ясно, — и рассуждение заключено словами: «так это вот как было, так вот какой народ нужно разуметь, так вот
с какой точки нужно смотреть на предмет!» Потом во всеуслышанье
с кафедры, — и новооткрытая истина пошла гулять по свету, набирая себе последователей и поклонников.
В других домах рассказывалось это несколько иначе: что у Чичикова нет вовсе никакой жены, но что он, как человек тонкий и действующий наверняка, предпринял,
с тем чтобы получить руку дочери,
начать дело
с матери и имел
с нею сердечную тайную связь, и что потом сделал декларацию насчет руки дочери; но мать, испугавшись, чтобы не совершилось преступление, противное религии, и чувствуя в душе угрызение совести, отказала наотрез, и что вот потому Чичиков решился на похищение.
Потом в продолжение некоторого времени пустился на другие спекуляции, именно вот какие: накупивши на рынке съестного, садился в классе возле тех, которые были побогаче, и как только замечал, что товарища
начинало тошнить, — признак подступающего голода, — он высовывал ему из-под скамьи будто невзначай угол пряника или булки и, раззадоривши его, брал деньги, соображаяся
с аппетитом.
Уже
начинал было он полнеть и приходить в те круглые и приличные формы, в каких читатель застал его при заключении
с ним знакомства, и уже не раз, поглядывая в зеркало, подумывал он о многом приятном: о бабенке, о детской, и улыбка следовала за такими мыслями; но теперь, когда он взглянул на себя как-то ненароком в зеркало, не мог не вскрикнуть: «Мать ты моя пресвятая! какой же я стал гадкий!» И после долго не хотел смотреться.
Странное дело! оттого ли, что честолюбие уже так сильно было в них возбуждено; оттого ли, что в самых глазах необыкновенного наставника было что-то говорящее юноше: вперед! — это слово, производящее такие чудеса над русским человеком, — то ли, другое ли, но юноша
с самого
начала искал только трудностей, алча действовать только там, где трудно, где нужно было показать бóльшую силу души.
Честолюбивое стремление Андрея Ивановича осадил, однако же,
с самого
начала его дядя, действительный статский советник Онуфрий Иванович.
Действительный статский советник остался
с открытым ртом от изумленья. Такого потока слов он не ожидал. Немного подумавши,
начал он было в таком роде...
Разумеется,
с этих пор знакомство между ними прекратилось, и любовь кончилась при самом
начале.
Если бы даже пришлось вести дело
с дураками круглыми, он бы и тут не вдруг
начал.
«Нет, черт его возьми! разве
начать с другого конца?» — Так думал Чичиков.
— Да вот, ваше превосходительство, как!.. — Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер
с лоханкою вышел,
начал так: — Есть у меня дядя, дряхлый старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я, говорит, племянника не знаю; может быть, он мот. Пусть он докажет мне, что он надежный человек, пусть приобретет прежде сам собой триста душ, тогда я ему отдам и свои триста душ».
С первых
начал нáчал он ему жаловаться на необразованность окружающих помещиков, на великие труды, которые ему предстоят.
Тут вытащил он какую-то огромную книгу
с нескромными мифологическими картинками и
начал их рассматривать.
— А кто их заводил? Сами завелись: накопилось шерсти, сбыть некуды, я и
начал ткать сукна, да и сукна толстые, простые; по дешевой цене их тут же на рынках у меня и разбирают. Рыбью шелуху, например, сбрасывали на мой берег шесть лет сряду; ну, куды ее девать? я
начал с нее варить клей, да сорок тысяч и взял. Ведь у меня всё так.
Да ты смотри себе под ноги, а не гляди в потомство; хлопочи о том, чтобы мужика сделать достаточным да богатым, да чтобы было у него время учиться по охоте своей, а не то что
с палкой в руке говорить: «Учись!» Черт знает,
с которого конца
начинают!..
С копейки нужно
начинать!
— В таком случае я разбогатею, — сказал Чичиков, — потому что
начинаю почти, так сказать,
с ничего.
Тут Костанжогло взглянул на него так, как бы хотел ему сказать: «Ты что за невежа!
С азбуки, что ли, нужно
с тобой
начинать?»
— Иной раз, право, мне кажется, что будто русский человек — какой-то пропащий человек. Нет силы воли, нет отваги на постоянство. Хочешь все сделать — и ничего не можешь. Все думаешь —
с завтрашнего дни
начнешь новую жизнь,
с завтрашнего дни примешься за все как следует,
с завтрашнего дни сядешь на диету, — ничуть не бывало: к вечеру того же дни так объешься, что только хлопаешь глазами и язык не ворочается, как сова, сидишь, глядя на всех, — право и эдак все.
— Как же так вдруг решился?.. —
начал было говорить Василий, озадаченный не на шутку таким решеньем, и чуть было не прибавил: «И еще замыслил ехать
с человеком, которого видишь в первый раз, который, может быть, и дрянь, и черт знает что!» И, полный недоверия, стал он рассматривать искоса Чичикова и увидел, что он держался необыкновенно прилично, сохраняя все то же приятное наклоненье головы несколько набок и почтительно-приветное выражение в лице, так что никак нельзя было узнать, какого роду был Чичиков.
Сукно блистало, как шелковое. Купец чутьем пронюхал, что перед ним стоит знаток сукон, и не захотел
начинать с десятирублевого.
— Да куды ж мне, сами посудите! Мне нельзя
начинать с канцелярского писца. Вы позабыли, что у меня семейство. Мне сорок, у меня уж и поясница болит, я обленился; а должности мне поважнее не дадут; я ведь не на хорошем счету. Я признаюсь вам: я бы и сам не взял наживной должности. Я человек хоть и дрянной, и картежник, и все что хотите, но взятков брать я не стану. Мне не ужиться
с Красноносовым да Самосвистовым.
Хлобуев несколько помолчал и
начал с расстановкою...
[Текст начинается
с новой страницы,
начало фразы в рукописи отсутствует.] — …хлебом в местах, где голод; я эту часть получше знаю чиновников: рассмотрю самолично, что кому нужно.
В большом зале генерал-губернаторского дома собралось все чиновное сословие города,
начиная от губернатора до титулярного советника: правители канцелярий и дел, советники, асессоры, Кислоедов, Красноносов, Самосвистов, не бравшие, бравшие, кривившие душой, полукривившие и вовсе не кривившие, — все ожидало
с некоторым не совсем спокойным ожиданием генеральского выхода.