Неточные совпадения
Как ни
был поврежден и запылен портрет, но когда удалось ему счистить с лица пыль, он увидел следы работы высокого
художника.
Необыкновеннее всего
были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и всё старательное тщание свое
художник.
Художник вспомнил, что действительно и вчера еще не
было свечи, успокоился и замолчал. Он дал себя раздеть и надел свой крепко и сильно заношенный халат.
Здесь не
было уже того высокого наслажденья, которое объемлет душу при взгляде на произведение
художника, как ни ужасен взятый им предмет; здесь
было какое-то болезненное, томительное чувство.
И почему же та же самая природа у другого
художника кажется низкою, грязною, а, между прочим, он так же
был верен природе?
Как ни велико
было тягостное чувство и обеспамятевший страх
художника, но он вперился весь в золото, глядя неподвижно, как оно разворачивалось в костистых руках, блестело, звенело тонко и глухо и заворачивалось вновь.
И если поработаю три года для себя, не торопясь, не на продажу, я зашибу их всех, и могу
быть славным
художником».
Все согласны в том, что у нас
есть много прекраснейших физиогномий и прекраснейших лиц, но не
было до сих пор средства передать их на чудотворный холст, для передачи потомству; теперь недостаток этот пополнен: отыскался
художник, соединяющий в себе, что нужно.
Но
художник понял, что опасенья
были насчет желтизны, и успокоил их, сказав, что он только придаст более блеску и выраженья глазам. А по справедливости, ему
было слишком совестно и хотелось хотя сколько-нибудь более придать сходства с оригиналом, дабы не укорил его кто-нибудь в решительном бесстыдстве. И точно, черты бледной девушки стали, наконец, выходить яснее из облика Психеи.
Художник был награжден всем: улыбкой, деньгами, комплиментом, искренним пожатьем руки, приглашеньем на обеды; словом, получил тысячу лестных наград.
И
художник вдруг
был осажден работами.
Художник увидел, что оканчивать решительно
было невозможно, что всё нужно
было заменить ловкостью и быстрой бойкостью кисти.
Сначала
художника бросали в пот такие требованья: всё это нужно
было сообразить, обдумать, а между тем сроку давалось очень немного.
Коринной ли, Ундиной, Аспазией ли желали
быть дамы, он с большой охотой соглашался на всё и прибавлял от себя уже всякому вдоволь благообразия, которое, как известно, нигде не подгадит и за что простят иногда
художнику и самое несходство.
Дома у себя, в мастерской он завел опрятность и чистоту в высшей степени, определил двух великолепных лакеев, завел щегольских учеников, переодевался несколько раз в день в разные утренние костюмы, завивался, занялся улучшением разных манер, с которыми принимать посетителей, занялся украшением всеми возможными средствами своей наружности, чтобы произвести ею приятное впечатление на дам; одним словом, скоро нельзя
было в нем вовсе узнать того скромного
художника, который работал когда-то незаметно в своей лачужке на Васильевском острове.
Художнику было лестно слышать о себе такие слухи.
Пред ним
были только мундир, да корсет, да фрак, пред которыми чувствует холод
художник и падает всякое воображение.
Даже достоинств самых обыкновенных уже не
было видно в его произведениях, а между тем они всё еще пользовались славою, хотя истинные знатоки и
художники только пожимали плечами, глядя на последние его работы.
Этот
художник был один из прежних его товарищей, который от ранних лет носил в себе страсть к искусству, с пламенной душой труженика погрузился в него всей душою своей, оторвался от друзей, от родных, от милых привычек и помчался туда, где в виду прекрасных небес
спеет величавый рассадник искусств, — в тот чудный Рим, при имени которого так полно и сильно бьется пламенное сердце
художника.
Ему не
было до того дела, толковали ли о его характере, о его неумении обращаться с людьми, о несоблюдении светских приличий, о унижении, которое он причинял званию
художника своим скудным, нещегольским нарядом.
Подобно как великий поэт-художник, перечитавший много всяких творений, исполненных многих прелестей и величавых красот, оставлял, наконец, себе настольною книгой одну только «Илиаду» Гомера, открыв, что в ней всё
есть, чего хочешь, и что нет ничего, что бы не отразилось уже здесь в таком глубоком и великом совершенстве.
Но властительней всего видна
была сила созданья, уже заключенная в душе самого
художника.
Везде уловлена
была эта плывучая округлость линий, заключенная в природе, которую видит только один глаз художника-создателя и которая выходит углами у копииста.
Видно
было, как всё извлеченное из внешнего мира
художник заключил сперва себе в душу и уже оттуда, из душевного родника, устремил его одной согласной, торжественной песнью.
Почти невозможно
было выразить той необыкновенной тишины, которою невольно
были объяты все, вперившие глаза на картину, — ни шелеста, ни звука; а картина между тем ежеминутно казалась выше и выше; светлей и чудесней отделялась от всего и вся превратилась, наконец, в один миг, плод налетевшей с небес на
художника мысли, миг, к которому вся жизнь человеческая
есть одно только приготовление.
Неподвижно, с отверстым ртом стоял Чартков перед картиною, и, наконец, когда мало-помалу посетители и знатоки зашумели и начали рассуждать о достоинстве произведения и когда, наконец, обратились к нему с просьбою объявить свои мысли, он пришел в себя; хотел принять равнодушный, обыкновенный вид, хотел сказать обыкновенное, пошлое суждение зачерствелых
художников, вроде следующего: «Да, конечно, правда, нельзя отнять таланта от
художника;
есть кое-что; видно, что хотел он выразить что-то; однако же, что касается до главного…» И вслед за этим прибавить, разумеется, такие похвалы, от которых бы не поздоровилось никакому
художнику.
Слова эти вмиг обратили на него внимание всех. Это
был стройный человек, лет тридцати пяти, с длинными черными кудрями. Приятное лицо, исполненное какой-то светлой беззаботности, показывало душу, чуждую всех томящих светских потрясений; в наряде его не
было никаких притязаний на моду: всё показывало в нем артиста. Это
был, точно,
художник Б., знаемый лично многими из присутствовавших.
Государыня заметила, что не под монархическим правлением угнетаются высокие, благородные движенья души, не там презираются и преследуются творенья ума, поэзии и художеств; что, напротив, одни монархи бывали их покровителями; что Шекспиры, Мольеры процветали под их великодушной защитой, между тем как Дант не мог найти угла в своей республиканской родине; что истинные гении возникают во время блеска и могущества государей и государств, а не во время безобразных политических явлений и терроризмов республиканских, которые доселе не подарили миру ни одного поэта; что нужно отличать поэтов-художников, ибо один только мир и прекрасную тишину низводят они в душу, а не волненье и ропот; что ученые, поэты и все производители искусств
суть перлы и бриллианты в императорской короне: ими красуется и получает еще больший блеск эпоха великого государя.
Высоким внутренним инстинктом почуял он присутствие мысли в каждом предмете; постигнул сам собой истинное значение слова «историческая живопись»; постигнул, почему простую головку, простой портрет Рафаэля, Леонардо да Винчи, Тициана, Корреджио можно назвать историческою живописью и почему огромная картина исторического содержания всё-таки
будет tableau de genre [Жанровая, то
есть бытовая картина (франц.).], несмотря на все притязанья
художника на историческую живопись.
У него не
было честолюбия или раздражительности, так неотлучной от характера многих
художников.
Кроме того, он ни в каком случае не отказывался помочь другому и протянуть руку помощи бедному
художнику; веровал простой, благочестивой верою предков, и оттого, может
быть, на изображенных им лицах являлось само собою то высокое выраженье, до которого не могли докопаться блестящие таланты.
—
Художник, — сказал отец в недоуменьи, ожидая, что
будет далее.
И прямодушный, честный в душе человек употребил интриги и происки, которыми дотоле всегда гнушался; добился, наконец, того, что на картину объявлен
был конкурс и другие
художники могли войти также с своими работами.
«В картине
художника, точно,
есть много таланта, — сказал он, — но нет святости в лицах;
есть даже, напротив того, что-то демонское в глазах, как будто бы рукою
художника водило нечистое чувство».
Это не
было созданье искусства, и потому чувства, которые объемлют всех при взгляде на него,
суть уже мятежные чувства, тревожные чувства, — не чувства
художника, ибо
художник и в тревоге дышит покоем.