Неточные совпадения
— Да так, хоть ты мне
и батько, а как будешь смеяться,
то, ей-богу, поколочу!
И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки, начали насаживать друг другу тумаки
и в бока,
и в поясницу,
и в грудь,
то отступая
и оглядываясь,
то вновь наступая.
— Вот еще что выдумал! — говорила мать, обнимавшая между
тем младшего. —
И придет же в голову этакое, чтобы дитя родное било отца. Да будто
и до
того теперь: дитя молодое, проехало столько пути, утомилось (это дитя было двадцати с лишком лет
и ровно в сажень ростом), ему бы теперь нужно опочить
и поесть чего-нибудь, а он заставляет его биться!
Это все дрянь, чем набивают головы ваши;
и академия,
и все
те книжки, буквари,
и философия — все это ка зна що,я плевать на все это!
Светлица была убрана во вкусе
того времени, о котором живые намеки остались только в песнях да в народных домах, уже не поющихся более на Украйне бородатыми старцами-слепцами в сопровождении тихого треньканья бандуры, в виду обступившего народа; во вкусе
того бранного, трудного времени, когда начались разыгрываться схватки
и битвы на Украйне за унию.
На полках по углам стояли кувшины, бутыли
и фляжки зеленого
и синего стекла, резные серебряные кубки, позолоченные чарки всякой работы: венецейской, турецкой, черкесской, зашедшие в светлицу Бульбы всякими путями, через третьи
и четвертые руки, что было весьма обыкновенно в
те удалые времена.
Бульба по случаю приезда сыновей велел созвать всех сотников
и весь полковой чин, кто только был налицо;
и когда пришли двое из них
и есаул Дмитро Товкач, старый его товарищ, он им
тот же час представил сыновей, говоря: «Вот смотрите, какие молодцы! На Сечь их скоро пошлю». Гости поздравили
и Бульбу,
и обоих юношей
и сказали им, что доброе дело делают
и что нет лучшей науки для молодого человека, как Запорожская Сечь.
Чтобы бусурменов били,
и турков бы били,
и татарву били бы; когда
и ляхи начнут что против веры нашей чинить,
то и ляхов бы били!
То-то, сынку, дурни были латынцы: они
и не знали, есть ли на свете горелка.
Да когда на
то пошло,
то и я с вами еду! ей-богу, еду!
Это был один из
тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома
и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей
и вечной опасности, селился он
и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух
и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, —
и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие
и удобные места усеялись козаками, которым
и счету никто не ведал,
и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак,
то козак» (что маленький пригорок, там уж
и козак).
Не было ремесла, которого бы не знал козак: накурить вина, снарядить телегу, намолоть пороху, справить кузнецкую, слесарную работу
и, в прибавку к
тому, гулять напропалую, пить
и бражничать, как только может один русский, — все это было ему по плечу.
Он любил простую жизнь козаков
и перессорился с
теми из своих товарищей, которые были наклонны к варшавской стороне, называя их холопьями польских панов.
Между
тем как она со слезами готовила все, что нужно к завтраку, Бульба раздавал свои приказания, возился на конюшне
и сам выбирал для детей своих лучшие убранства.
— Теперь благослови, мать, детей своих! — сказал Бульба. — Моли Бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, [Рыцарскую. (Прим. Н.В. Гоголя.)] чтобы стояли всегда за веру Христову, а не
то — пусть лучше пропадут, чтобы
и духу их не было на свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская
и на воде
и на земле спасает.
Все три всадника ехали молчаливо. Старый Тарас думал о давнем: перед ним проходила его молодость, его лета, его протекшие лета, о которых всегда плачет козак, желавший бы, чтобы вся жизнь его была молодость. Он думал о
том, кого он встретит на Сечи из своих прежних сотоварищей. Он вычислял, какие уже перемерли, какие живут еще. Слеза тихо круглилась на его зенице,
и поседевшая голова его уныло понурилась.
Любопытно, что это говорил
тот же самый Тарас Бульба, который бранил всю ученость
и советовал, как мы уже видели, детям вовсе не заниматься ею.
Впрочем, это наставление было вовсе излишне, потому что ректор
и профессоры-монахи не жалели лоз
и плетей,
и часто ликторы [Ликторы — помощники консула.] по их приказанию пороли своих консулов так жестоко, что
те несколько недель почесывали свои шаровары.
Остап Бульба, несмотря на
то что начал с большим старанием учить логику
и даже богословие, никак не избавлялся неумолимых розг.
Прекрасная полячка так испугалась, увидевши вдруг перед собою незнакомого человека, что не могла произнесть ни одного слова; но когда приметила, что бурсак стоял, потупив глаза
и не смея от робости пошевелить рукою, когда узнала в нем
того же самого, который хлопнулся перед ее глазами на улице, смех вновь овладел ею.
А между
тем степь уже давно приняла их всех в свои зеленые объятия,
и высокая трава, обступивши, скрыла их,
и только козачьи черные шапки одни мелькали между ее колосьями.
Если же кто-нибудь из них подымался
и вставал на время,
то ему представлялась степь усеянною блестящими искрами светящихся червей.
Это было
то место Днепра, где он, дотоле спертый порогами, брал наконец свое
и шумел, как море, разлившись по воле; где брошенные в средину его острова вытесняли его еще далее из берегов
и волны его стлались широко по земле, не встречая ни утесов, ни возвышений.
Вот
то гнездо, откуда вылетают все
те гордые
и крепкие, как львы!
А между
тем в народе стали попадаться
и степенные, уваженные по заслугам всею Сечью, седые, старые чубы, бывавшие не раз старшинами.
Разница была только в
том, что вместо сидения за указкой
и пошлых толков учителя они производили набег на пяти тысячах коней; вместо луга, где играют в мяч, у них были неохраняемые, беспечные границы, в виду которых татарин выказывал быструю свою голову
и неподвижно, сурово глядел турок в зеленой чалме своей.
Разница
та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули отцов
и матерей
и бежали из родительских домов; что здесь были
те, у которых уже моталась около шеи веревка
и которые вместо бледной смерти увидели жизнь —
и жизнь во всем разгуле; что здесь были
те, которые, по благородному обычаю, не могли удержать в кармане своем копейки; что здесь были
те, которые дотоле червонец считали богатством, у которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно было выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить.
Много было
и таких, которые пришли на Сечь с
тем, чтобы потом сказать, что они были на Сечи
и уже закаленные рыцари.
Остапу
и Андрию казалось чрезвычайно странным, что при них же приходила на Сечь гибель народа,
и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти люди, кто они
и как их зовут. Они приходили сюда, как будто бы возвращаясь в свой собственный дом, из которого только за час пред
тем вышли. Пришедший являлся только к кошевому, [Кошевой — руководитель коша (стана), выбиравшийся ежегодно.] который обыкновенно говорил...
Они были похожи на
тех, которые селились у подошвы Везувия, потому что как только у запорожцев не ставало денег,
то удалые разбивали их лавочки
и брали всегда даром.
Не платившего должника приковывали цепью к пушке, где должен был он сидеть до
тех пор, пока кто-нибудь из товарищей не решался его выкупить
и заплатить за него долг.
— Не имеем права. Если б не клялись еще нашею верою,
то, может быть,
и можно было бы; а теперь нет, не можно.
Сговорившись с
тем и другим, задал он всем попойку,
и хмельные козаки, в числе нескольких человек, повалили прямо на площадь, где стояли привязанные к столбу литавры, в которые обыкновенно били сбор на раду. Не нашедши палок, хранившихся всегда у довбиша, они схватили по полену в руки
и начали колотить в них. На бой прежде всего прибежал довбиш, высокий человек с одним только глазом, несмотря, однако ж, на
то, страшно заспанным.
Тогда выступило из средины народа четверо самых старых, седоусых
и седочупринных козаков (слишком старых не было на Сечи, ибо никто из запорожцев не умирал своею смертью)
и, взявши каждый в руки земли, которая на
ту пору от бывшего дождя растворилась в грязь, положили ее ему на голову.
И видно было, как
то там,
то в другом месте падал на землю козак.
Наконец в
том и в другом углу стало раздаваться: «Вот пропадает даром козацкая сила: нет войны!..
— Вот в рассуждении
того теперь идет речь, панове добродийство, — да вы, может быть,
и сами лучше это знаете, — что многие запорожцы позадолжались в шинки жидам
и своим братьям столько, что ни один черт теперь
и веры неймет. Потом опять в рассуждении
того пойдет речь, что есть много таких хлопцев, которые еще
и в глаза не видали, что такое война, тогда как молодому человеку, —
и сами знаете, панове, — без войны не можно пробыть. Какой
и запорожец из него, если он еще ни разу не бил бусурмена?
Они только
то и получили, что отказали в духовной иные козаки.
Так я все веду речь эту не к
тому, чтобы начать войну с бусурменами: мы обещали султану мир,
и нам бы великий был грех, потому что мы клялись по закону нашему.
А мы
тем временем были бы наготове,
и силы у нас были бы свежие,
и никого б не побоялись.
Да если уж пошло на
то, чтобы говорить правду, у нас
и челнов нет столько в запасе, да
и пороху не намолото в таком количестве, чтобы можно было всем отправиться.
В
тот же час отправились несколько человек на противуположный берег Днепра, в войсковую скарбницу, где, в неприступных тайниках, под водою
и в камышах, скрывалась войсковая казна
и часть добытых у неприятеля оружий.
Беспорядочный наряд — у многих ничего не было, кроме рубашки
и коротенькой трубки в зубах, — показывал, что они или только что избегнули какой-нибудь беды, или же до
того загулялись, что прогуляли все, что ни было на теле.
— А
то делается, что
и родились
и крестились, еще не видали такого.
— Теперь у жидов они на аренде. Если жиду вперед не заплатишь,
то и обедни нельзя править.
—
И если рассобачий жид не положит значка нечистою своею рукою на святой пасхе,
то и святить пасхи нельзя.
— Слушайте!.. еще не
то расскажу:
и ксендзы ездят теперь по всей Украйне в таратайках. Да не
то беда, что в таратайках, а
то беда, что запрягают уже не коней, а просто православных христиан. Слушайте! еще не
то расскажу: уже говорят, жидовки шьют себе юбки из поповских риз. Вот какие дела водятся на Украйне, панове! А вы тут сидите на Запорожье да гуляете, да, видно, татарин такого задал вам страху, что у вас уже ни глаз, ни ушей — ничего нет,
и вы не слышите, что делается на свете.
— Стой, стой! — прервал кошевой, дотоле стоявший, потупив глаза в землю, как
и все запорожцы, которые в важных делах никогда не отдавались первому порыву, но молчали
и между
тем в тишине совокупляли грозную силу негодования. — Стой!
и я скажу слово. А что ж вы — так бы
и этак поколотил черт вашего батька! — что ж вы делали сами? Разве у вас сабель не было, что ли? Как же вы попустили такому беззаконию?
Всколебалась вся толпа. Сначала пронеслось по всему берегу молчание, подобное
тому, как бывает перед свирепою бурею, а потом вдруг поднялись речи,
и весь заговорил берег.
Бедные сыны Израиля, растерявши всё присутствие своего
и без
того мелкого духа, прятались в пустых горелочных бочках, в печках
и даже заползывали под юбки своих жидовок; но козаки везде их находили.