Неточные совпадения
Козак
не на
то, чтобы возиться с бабами.
Светлица была убрана во вкусе
того времени, о котором живые намеки остались только в песнях да в народных домах, уже
не поющихся более на Украйне бородатыми старцами-слепцами в сопровождении тихого треньканья бандуры, в виду обступившего народа; во вкусе
того бранного, трудного времени, когда начались разыгрываться схватки и битвы на Украйне за унию.
То-то, сынку, дурни были латынцы: они и
не знали, есть ли на свете горелка.
Это был один из
тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто
не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак,
то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
Не было ремесла, которого бы
не знал козак: накурить вина, снарядить телегу, намолоть пороху, справить кузнецкую, слесарную работу и, в прибавку к
тому, гулять напропалую, пить и бражничать, как только может один русский, — все это было ему по плечу.
— Ну, дети, теперь надобно спать, а завтра будем делать
то, что Бог даст. Да
не стели нам постель! Нам
не нужна постель. Мы будем спать на дворе.
Ее сыновей, ее милых сыновей берут от нее, берут для
того, чтобы
не увидеть их никогда!
Любопытно, что это говорил
тот же самый Тарас Бульба, который бранил всю ученость и советовал, как мы уже видели, детям вовсе
не заниматься ею.
Впрочем, это наставление было вовсе излишне, потому что ректор и профессоры-монахи
не жалели лоз и плетей, и часто ликторы [Ликторы — помощники консула.] по их приказанию пороли своих консулов так жестоко, что
те несколько недель почесывали свои шаровары.
Остап Бульба, несмотря на
то что начал с большим старанием учить логику и даже богословие, никак
не избавлялся неумолимых розг.
Прекрасная полячка так испугалась, увидевши вдруг перед собою незнакомого человека, что
не могла произнесть ни одного слова; но когда приметила, что бурсак стоял, потупив глаза и
не смея от робости пошевелить рукою, когда узнала в нем
того же самого, который хлопнулся перед ее глазами на улице, смех вновь овладел ею.
Нигде
не попадались им деревья, все
та же бесконечная, вольная, прекрасная степь.
Это было
то место Днепра, где он, дотоле спертый порогами, брал наконец свое и шумел, как море, разлившись по воле; где брошенные в средину его острова вытесняли его еще далее из берегов и волны его стлались широко по земле,
не встречая ни утесов, ни возвышений.
Нигде
не видно было забора или
тех низеньких домиков с навесами на низеньких деревянных столбиках, какие были в предместье.
«Отчего?» — «
Не можно; у меня уж такой нрав: что скину,
то пропью».
А между
тем в народе стали попадаться и степенные, уваженные по заслугам всею Сечью, седые, старые чубы, бывавшие
не раз старшинами.
Это производило
ту бешеную веселость, которая
не могла бы родиться ни из какого другого источника.
Веселость была пьяна, шумна, но при всем
том это
не был черный кабак, где мрачно-искажающим весельем забывается человек; это был тесный круг школьных товарищей.
Разница
та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули отцов и матерей и бежали из родительских домов; что здесь были
те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо бледной смерти увидели жизнь — и жизнь во всем разгуле; что здесь были
те, которые, по благородному обычаю,
не могли удержать в кармане своем копейки; что здесь были
те, которые дотоле червонец считали богатством, у которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно было выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить.
Здесь были все бурсаки,
не вытерпевшие академических лоз и
не вынесшие из школы ни одной буквы; но вместе с ними здесь были и
те, которые знали, что такое Гораций, Цицерон и Римская республика.
Они были похожи на
тех, которые селились у подошвы Везувия, потому что как только у запорожцев
не ставало денег,
то удалые разбивали их лавочки и брали всегда даром.
Не платившего должника приковывали цепью к пушке, где должен был он сидеть до
тех пор, пока кто-нибудь из товарищей
не решался его выкупить и заплатить за него долг.
—
Не имеем права. Если б
не клялись еще нашею верою,
то, может быть, и можно было бы; а теперь нет,
не можно.
— Как
не можно? Как же ты говоришь:
не имеем права? Вот у меня два сына, оба молодые люди. Еще ни разу ни
тот, ни другой
не был на войне, а ты говоришь —
не имеем права; а ты говоришь —
не нужно идти запорожцам.
Сговорившись с
тем и другим, задал он всем попойку, и хмельные козаки, в числе нескольких человек, повалили прямо на площадь, где стояли привязанные к столбу литавры, в которые обыкновенно били сбор на раду.
Не нашедши палок, хранившихся всегда у довбиша, они схватили по полену в руки и начали колотить в них. На бой прежде всего прибежал довбиш, высокий человек с одним только глазом, несмотря, однако ж, на
то, страшно заспанным.
Тогда выступило из средины народа четверо самых старых, седоусых и седочупринных козаков (слишком старых
не было на Сечи, ибо никто из запорожцев
не умирал своею смертью) и, взявши каждый в руки земли, которая на
ту пору от бывшего дождя растворилась в грязь, положили ее ему на голову.
— Вот в рассуждении
того теперь идет речь, панове добродийство, — да вы, может быть, и сами лучше это знаете, — что многие запорожцы позадолжались в шинки жидам и своим братьям столько, что ни один черт теперь и веры неймет. Потом опять в рассуждении
того пойдет речь, что есть много таких хлопцев, которые еще и в глаза
не видали, что такое война, тогда как молодому человеку, — и сами знаете, панове, — без войны
не можно пробыть. Какой и запорожец из него, если он еще ни разу
не бил бусурмена?
—
Не думайте, панове, чтобы я, впрочем, говорил это для
того, чтобы нарушить мир: сохрани Бог!
Так я все веду речь эту
не к
тому, чтобы начать войну с бусурменами: мы обещали султану мир, и нам бы великий был грех, потому что мы клялись по закону нашему.
Только вот что: вам известно, панове, что султан
не оставит безнаказанно
то удовольствие, которым потешатся молодцы.
А мы
тем временем были бы наготове, и силы у нас были бы свежие, и никого б
не побоялись.
Да если уж пошло на
то, чтобы говорить правду, у нас и челнов нет столько в запасе, да и пороху
не намолото в таком количестве, чтобы можно было всем отправиться.
Беспорядочный наряд — у многих ничего
не было, кроме рубашки и коротенькой трубки в зубах, — показывал, что они или только что избегнули какой-нибудь беды, или же до
того загулялись, что прогуляли все, что ни было на теле.
— А вы разве ничего
не слыхали о
том, что делается на гетьманщине?
— А
то делается, что и родились и крестились, еще
не видали такого.
— Теперь у жидов они на аренде. Если жиду вперед
не заплатишь,
то и обедни нельзя править.
— И если рассобачий жид
не положит значка нечистою своею рукою на святой пасхе,
то и святить пасхи нельзя.
— Врет он, паны-браты,
не может быть
того, чтобы нечистый жид клал значок на святой пасхе!
— Стой, стой! — прервал кошевой, дотоле стоявший, потупив глаза в землю, как и все запорожцы, которые в важных делах никогда
не отдавались первому порыву, но молчали и между
тем в тишине совокупляли грозную силу негодования. — Стой! и я скажу слово. А что ж вы — так бы и этак поколотил черт вашего батька! — что ж вы делали сами? Разве у вас сабель
не было, что ли? Как же вы попустили такому беззаконию?
— Ясные паны! — произнес жид. — Таких панов еще никогда
не видывано. Ей-богу, никогда. Таких добрых, хороших и храбрых
не было еще на свете!.. — Голос его замирал и дрожал от страха. — Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее!
Те совсем
не наши,
те, что арендаторствуют на Украине! Ей-богу,
не наши!
То совсем
не жиды:
то черт знает что.
То такое, что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут
то же.
Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?
Это уже
не был
тот робкий исполнитель ветреных желаний вольного народа; это был неограниченный повелитель.
Размешайте заряд пороху в чарке сивухи, духом выпейте, и все пройдет —
не будет и лихорадки; а на рану, если она
не слишком велика, приложите просто земли, замесивши ее прежде слюною на ладони,
то и присохнет рана.
Он думал: «
Не тратить же на избу работу и деньги, когда и без
того будет она снесена татарским набегом!» Все всполошилось: кто менял волов и плуг на коня и ружье и отправлялся в полки; кто прятался, угоняя скот и унося, что только можно было унесть.
Конные ехали,
не отягчая и
не горяча коней, пешие шли трезво за возами, и весь табор подвигался только по ночам, отдыхая днем и выбирая для
того пустыри, незаселенные места и леса, которых было тогда еще вдоволь.
Прелат одного монастыря, услышав о приближении их, прислал от себя двух монахов, чтобы сказать, что они
не так ведут себя, как следует; что между запорожцами и правительством стоит согласие; что они нарушают свою обязанность к королю, а с
тем вместе и всякое народное право.
Ни разу
не растерявшись и
не смутившись ни от какого случая, с хладнокровием, почти неестественным для двадцатидвухлетнего, он в один миг мог вымерять всю опасность и все положение дела, тут же мог найти средство, как уклониться от нее, но уклониться с
тем, чтобы потом верней преодолеть ее.
Бешеную негу и упоенье он видел в битве: что-то пиршественное зрелось ему в
те минуты, когда разгорится у человека голова, в глазах все мелькает и мешается, летят головы, с громом падают на землю кони, а он несется, как пьяный, в свисте пуль в сабельном блеске, и наносит всем удары, и
не слышит нанесенных.
Не раз дивился отец также и Андрию, видя, как он, понуждаемый одним только запальчивым увлечением, устремлялся на
то, на что бы никогда
не отважился хладнокровный и разумный, и одним бешеным натиском своим производил такие чудеса, которым
не могли
не изумиться старые в боях.
Войско, отступив, облегло весь город и от нечего делать занялось опустошеньем окрестностей, выжигая окружные деревни, скирды неубранного хлеба и напуская табуны коней на нивы, еще
не тронутые серпом, где, как нарочно, колебались тучные колосья, плод необыкновенного урожая, наградившего в
ту пору щедро всех земледельцев.
Но
не сойтись пылкому юноше с старцем. Другая натура у обоих, и другими очами глядят они на
то же дело.