Неточные совпадения
Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем
были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал
ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.
Так и сделал. После чаю он уже приподнялся с своего ложа и чуть
было не встал; поглядывая на туфли, он даже начал спускать к ним одну
ногу с постели, но тотчас же опять подобрал ее.
— А где немцы сору возьмут, — вдруг возразил Захар. — Вы поглядите-ка, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя
ноги, как гусыни… Где им сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб в шкапах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму… У них и корка зря не валяется: наделают сухариков да с пивом и
выпьют!
— Не могу: я у князя Тюменева обедаю; там
будут все Горюновы и она, она… Лиденька, — прибавил он шепотом. — Что это вы оставили князя? Какой веселый дом! На какую
ногу поставлен! А дача! Утонула в цветах! Галерею пристроили, gothique. [в готическом стиле (фр.).] Летом, говорят,
будут танцы, живые картины. Вы
будете бывать?
Я наказывал куму о беглых мужиках; исправнику кланялся, сказал он: „Подай бумагу, и тогда всякое средствие
будет исполнено, водворить крестьян ко дворам на место жительства“, и опричь того, ничего не сказал, а я пал в
ноги ему и слезно умолял; а он закричал благим матом: „Пошел, пошел! тебе сказано, что
будет исполнено — подай бумагу!“ А бумаги я не подавал.
Но он жестоко разочаровался в первый же день своей службы. С приездом начальника начиналась беготня, суета, все смущались, все сбивали друг друга с
ног, иные обдергивались, опасаясь, что они не довольно хороши как
есть, чтоб показаться начальнику.
— Я не видал! — сказал Захар, переминаясь с
ноги на
ногу. — Серебро
было, вон оно и
есть, а медных не
было!
Крыльцо висело над оврагом, и, чтоб попасть на крыльцо
ногой, надо
было одной рукой ухватиться за траву, другой за кровлю избы и потом шагнуть прямо на крыльцо.
Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из дома покойника головой, а не
ногами из ворот; пожар — от того, что собака выла три ночи под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили
ногами из ворот, а
ели все то же, по стольку же и спали по-прежнему на голой траве; воющую собаку били или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали в трещину гнилого пола.
Только лишь поставят на
ноги молодца, то
есть когда нянька станет ему не нужна, как в сердце матери закрадывается уже тайное желание приискать ему подругу — тоже поздоровее, порумянее.
Он и среди увлечения чувствовал землю под
ногой и довольно силы в себе, чтоб в случае крайности рвануться и
быть свободным. Он не ослеплялся красотой и потому не забывал, не унижал достоинства мужчины, не
был рабом, «не лежал у
ног» красавиц, хотя не испытывал огненных радостей.
Чтоб сложиться такому характеру, может
быть, нужны
были и такие смешанные элементы, из каких сложился Штольц. Деятели издавна отливались у нас в пять, шесть стереотипных форм, лениво, вполглаза глядя вокруг, прикладывали руку к общественной машине и с дремотой двигали ее по обычной колее, ставя
ногу в оставленный предшественником след. Но вот глаза очнулись от дремоты, послышались бойкие, широкие шаги, живые голоса… Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами!
Пришел Захар и, найдя Обломова не на постели, мутно поглядел на барина, удивляясь, что он на
ногах. В этом тупом взгляде удивления написано
было: «Обломовщина!»
«Теперь или никогда!» «
Быть или не
быть!» Обломов приподнялся
было с кресла, но не попал сразу
ногой в туфлю и сел опять.
— Что он там один-то
будет делать? — говорил он в лавочке. — Там, слышь, служат господам всё девки. Где девке сапоги стащить? И как она станет чулки натягивать на голые
ноги барину?..
Как бы то ни
было, но в редкой девице встретишь такую простоту и естественную свободу взгляда, слова, поступка. У ней никогда не прочтешь в глазах: «теперь я подожму немного губу и задумаюсь — я так недурна. Взгляну туда и испугаюсь, слегка вскрикну, сейчас подбегут ко мне. Сяду у фортепьяно и выставлю чуть-чуть кончик
ноги…»
«Чему ж улыбаться? — продолжал думать Обломов. — Если у ней
есть сколько-нибудь сердца, оно должно бы замереть, облиться кровью от жалости, а она… ну, Бог с ней! Перестану думать! Вот только съезжу сегодня отобедаю — и ни
ногой».
«Боже мой! Да ведь я виновата: я попрошу у него прощения… А в чем? — спросила потом. — Что я скажу ему: мсьё Обломов, я виновата, я завлекала… Какой стыд! Это неправда! — сказала она, вспыхнув и топнув
ногой. — Кто смеет это подумать?.. Разве я знала, что выйдет? А если б этого не
было, если б не вырвалось у него… что тогда?.. — спросила она. — Не знаю…» — думала.
Ему
было под пятьдесят лет, но он
был очень свеж, только красил усы и прихрамывал немного на одну
ногу. Он
был вежлив до утонченности, никогда не курил при дамах, не клал одну
ногу на другую и строго порицал молодых людей, которые позволяют себе в обществе опрокидываться в кресле и поднимать коленку и сапоги наравне с носом. Он и в комнате сидел в перчатках, снимая их, только когда садился обедать.
Появление Обломова в доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все
было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть
ногу на
ногу, где надо
быть свежеодетым, помнить, о чем говоришь, — словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.
По мере того как раскрывались перед ней фазисы жизни, то
есть чувства, она зорко наблюдала явления, чутко прислушивалась к голосу своего инстинкта и слегка поверяла с немногими, бывшими у ней в запасе наблюдениями, и шла осторожно, пытая
ногой почву, на которую предстояло ступить.
Обломову в самом деле стало почти весело. Он сел с
ногами на диван и даже спросил: нет ли чего позавтракать. Съел два яйца и закурил сигару. И сердце и голова у него
были наполнены; он жил. Он представлял себе, как Ольга получит письмо, как изумится, какое сделает лицо, когда прочтет. Что
будет потом?..
— Тебе понравились однажды мои слезы, теперь, может
быть, ты захотел бы видеть меня у
ног своих и так, мало-помалу, сделать своей рабой, капризничать, читать мораль, потом плакать, пугаться, пугать меня, а после спрашивать, что нам делать?
Внизу, когда она нагибалась, видны
были чистая юбка, чистые чулки и круглые, полные
ноги.
Она положила их на два стула, а Обломов вскочил и предложил ей самой третий, но она не села; это
было не в ее привычках: она вечно на
ногах, вечно в заботе и в движении.
И много говорила Анисья, так что Илья Ильич замахал рукой. Захар попробовал
было на другой день попроситься в старый дом, в Гороховую, в гости сходить, так Обломов таких гостей задал ему, что он насилу
ноги унес.
У Обломова первым движением
была эта мысль, и он быстро спустил
ноги на пол, но, подумав немного, с заботливым лицом и со вздохом, медленно опять улегся на своем месте.
— Да, если б бездна
была вон тут, под
ногами, сию минуту, — перебила она, — а если б отложили на три дня, ты бы передумал, испугался, особенно если б Захар или Анисья стали болтать об этом… Это не любовь.
Он мучительно провел глазами по потолку, хотел сойти с места, бежать —
ноги не повиновались. Хотел сказать что-то: во рту
было сухо, язык не ворочался, голос не выходил из груди. Он протянул ей руку.
Она поумничала, думала, что стоит только глядеть просто, идти прямо — и жизнь послушно, как скатерть,
будет расстилаться под
ногами, и вот!.. Не на кого даже свалить вину: она одна преступна!
«Она терзается! Боже! Что с ней
было?» — с холодеющим лбом думал он и чувствовал, что у него дрожат руки и
ноги. Ему вообразилось что-то очень страшное. Она все молчит и, видимо, борется с собой.
— Вон, мерзавец! — закричал Обломов, бледный, трясясь от ярости. — Сию минуту, чтоб
нога твоя здесь не
была, или я убью тебя, как собаку!
Любитель комфорта, может
быть, пожал бы плечами, взглянув на всю наружную разнорядицу мебели, ветхих картин, статуй с отломанными руками и
ногами, иногда плохих, но дорогих по воспоминанию гравюр, мелочей. Разве глаза знатока загорелись бы не раз огнем жадности при взгляде на ту или другую картину, на какую-нибудь пожелтевшую от времени книгу, на старый фарфор или камни и монеты.
На нем
была ветхая, совсем полинявшая шинель, у которой недоставало одной полы; обут он
был в старые стоптанные галоши на босу
ногу; в руках держал меховую, совсем обтертую шапку.
Вдруг
ноги у меня врозь, вся посуда, как
есть с подносом, и грянулась оземь: ну, и прогнали!