Неточные совпадения
— А где немцы сору
возьмут, — вдруг возразил Захар. — Вы поглядите-ка, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя ноги, как гусыни… Где им сору
взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб в шкапах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму… У них и корка зря не валяется: наделают сухариков
да с пивом и выпьют!
— Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни
возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице
да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не «невидимые слезы», а один только видимый, грубый смех, злость…
— Ну, я пойду, — сказал Тарантьев, надевая шляпу, — а к пяти часам буду: мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе, так велели понаведаться…
Да вот что, Илья Ильич: не наймешь ли ты коляску сегодня, в Екатерингоф ехать? И меня бы
взял.
— Оставил он сыну наследства всего тысяч сорок. Кое-что он
взял в приданое за женой, а остальные приобрел тем, что учил детей
да управлял имением: хорошее жалованье получал. Видишь, что отец не виноват. Чем же теперь виноват сын?
— Не дам! — холодно отвечал Захар. — Пусть прежде они принесут назад жилет
да нашу рубашку: пятый месяц гостит там.
Взяли вот этак же на именины,
да и поминай как звали; жилет-то бархатный, а рубашка тонкая, голландская: двадцать пять рублев стоит. Не дам фрака!
Он учился всем существующим и давно не существующим правам, прошел курс и практического судопроизводства, а когда, по случаю какой-то покражи в доме, понадобилось написать бумагу в полицию, он
взял лист бумаги, перо, думал, думал,
да и послал за писарем.
«Уж не Тарантьев ли
взял? — подумал нерешительно Илья Ильич. —
Да нет, тот бы и мелочь
взял».
Смотри за всем, чтоб не растеряли
да не переломали… половина тут, другая на возу или на новой квартире: захочется покурить,
возьмешь трубку, а табак уж уехал…
— Ну, уж не показывай только! — сказал Илья Ильич, отворачиваясь. — А захочется пить, — продолжал Обломов, —
взял графин,
да стакана нет…
— Другой — кого ты разумеешь — есть голь окаянная, грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то он картофель
да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев,
возьмет линейку под мышку
да две рубашки в носовой платок и идет… «Куда, мол, ты?» — «Переезжаю», — говорит. Вот это так «другой»! А я, по-твоему, «другой» — а?
Коровы и козы тоже немного
взяли после нового падения плетня в саду: они съели только смородинные кусты
да принялись обдирать десятую липу, а до яблонь и не дошли, как последовало распоряжение врыть плетень как надо и даже окопать канавкой.
—
Да ты где
взял? — спросил он мужика. — Кто тебе дал?
— Ну, я перво-наперво притаился: солдат и ушел с письмом-то.
Да верхлёвский дьячок видал меня, он и сказал. Пришел вдругорядь. Как пришли вдругорядь-то, ругаться стали и отдали письмо, еще пятак
взяли. Я спросил, что, мол, делать мне с ним, куда его деть? Так вот велели вашей милости отдать.
— Я и то не брал. На что, мол, нам письмо-то, — нам не надо. Нам, мол, не наказывали писем брать — я не смею: подите вы, с письмом-то!
Да пошел больно ругаться солдат-то: хотел начальству жаловаться; я и
взял.
— Вот, вот этак же, ни дать ни
взять, бывало, мой прежний барин, — начал опять тот же лакей, что все перебивал Захара, — ты, бывало, думаешь, как бы повеселиться, а он вдруг, словно угадает, что ты думал, идет мимо,
да и ухватит вот этак, вот как Матвей Мосеич Андрюшку. А это что, коли только ругается! Велика важность: «лысым чертом» выругает!
— Ах,
да, вот Тарантьев
взял еще десять рублей, — живо обратился Обломов к Штольцу, — я и забыл.
— Чего пускать! — вмешался Захар. — Придет, словно в свой дом или в трактир. Рубашку и жилет барские
взял,
да и поминай как звали! Давеча за фраком пожаловал: «дай надеть!» Хоть бы вы, батюшка Андрей Иваныч, уняли его…
—
Да,
да, помню! — говорил Обломов, вдумываясь в прошлое. — Ты еще
взял меня за руку и сказал: «Дадим обещание не умирать, не увидавши ничего этого…»
Потом еще Штольц, уезжая, завещал Обломова ей, просил приглядывать за ним, мешать ему сидеть дома. У ней, в умненькой, хорошенькой головке, развился уже подробный план, как она отучит Обломова спать после обеда,
да не только спать, — она не позволит ему даже прилечь на диване днем:
возьмет с него слово.
Надо бы
взять костяной ножик,
да его нет; можно, конечно, спросить и столовый, но Обломов предпочел положить книгу на свое место и направиться к дивану; только что он оперся рукой в шитую подушку, чтоб половчей приладиться лечь, как Захар вошел в комнату.
—
Да, это правда, — говорил он, обрадованный, что она попечение о порядке свиданий
взяла на себя.
—
Да неужели вы с меня за целый год хотите
взять, когда я у вас и двух недель не прожил? — перебил его Обломов.
—
Да где я
возьму? У меня нет денег! — возразил Обломов, ходя по комнате. — Нужно мне очень вашей репы
да капусты!
Бежать к тетке,
взять Ольгу за руку и сказать: «Вот моя невеста!» —
да не готово ничего, ответа из деревни нет, денег нет, квартиры нет!
— А издержки какие? — продолжал Обломов. — А деньги где? Ты видел, сколько у меня денег? — почти грозно спросил Обломов. — А квартира где? Здесь надо тысячу рублей заплатить,
да нанять другую, три тысячи дать,
да на отделку сколько! А там экипаж, повар, на прожиток! Где я
возьму?
— Можно, Иван Матвеевич: вот вам живое доказательство — я! Кто же я? Что я такое? Подите спросите у Захара, и он скажет вам: «Барин!»
Да, я барин и делать ничего не умею! Делайте вы, если знаете, и помогите, если можете, а за труд
возьмите себе, что хотите, — на то и наука!
— Начал было в гимназии,
да из шестого класса
взял меня отец и определил в правление. Что наша наука! Читать, писать, грамматике, арифметике, а дальше и не пошел-с. Кое-как приспособился к делу,
да и перебиваюсь помаленьку. Ваше дело другое-с: вы проходили настоящие науки.
—
Да, черт его принес! — яростно возразил Тарантьев. — Каков шельма, этот немец! Уничтожил доверенность
да на аренду имение
взял! Слыханное ли это дело у нас? Обдерет же он овечку-то.
— А как он
возьмет счеты
да покажет после немцу, тот сосчитает, так, пожалуй, того…
— Сыру швейцарского велите фунт
взять! — командовал он, не зная о средствах Агафьи Матвеевны, — и больше ничего! Я извинюсь, скажу, что не ждали…
Да если б можно бульон какой-нибудь.
— На вот, я тебе подарю, не хочешь ли? — прибавил он. — Что с нее
взять? Дом, что ли, с огородишком? И тысячи не дадут: он весь разваливается.
Да что я, нехристь, что ли, какой? По миру ее пустить с ребятишками?
— Нет, не оставлю! Ты меня не хотел знать, ты неблагодарный! Я пристроил тебя здесь, нашел женщину-клад. Покой, удобство всякое — все доставил тебе, облагодетельствовал кругом, а ты и рыло отворотил. Благодетеля нашел: немца! На аренду имение
взял; вот погоди: он тебя облупит, еще акций надает. Уж пустит по миру, помяни мое слово! Дурак, говорю тебе,
да мало дурак, еще и скот вдобавок, неблагодарный!
— Не говори, не говори!.. — перебила она. —
Да, ты
возьмешь меня: вдвоем мы сделаем все. Один ты не сумеешь, не захочешь!
— С горя, батюшка, Андрей Иваныч, ей-богу, с горя, — засипел Захар, сморщившись горько. — Пробовал тоже извозчиком ездить. Нанялся к хозяину,
да ноги ознобил: сил-то мало, стар стал! Лошадь попалась злющая; однажды под карету бросилась, чуть не изломала меня; в другой раз старуху смял, в часть
взяли…