Неточные совпадения
Я слышал, что
в наших местах,
в Шумиловой вотчине, прошлогодним урожаем все
долги уплатили, а у тебя вдруг засуха да неурожай.
Между тем он учился, как и другие, как все, то есть до пятнадцати лет
в пансионе; потом старики Обломовы, после
долгой борьбы, решились послать Илюшу
в Москву, где он волей-неволей проследил курс наук до конца.
Он
в жизни совершил только одно путешествие, на
долгих, среди перин, ларцов, чемоданов, окороков, булок, всякой жареной и вареной скотины и птицы и
в сопровождении нескольких слуг.
Он уж был не
в отца и не
в деда. Он учился, жил
в свете: все это наводило его на разные чуждые им соображения. Он понимал, что приобретение не только не грех, но что
долг всякого гражданина честными трудами поддерживать общее благосостояние.
Захар умер бы вместо барина, считая это своим неизбежным и природным
долгом, и даже не считая ничем, а просто бросился бы на смерть, точно так же, как собака, которая при встрече с зверем
в лесу бросается на него, не рассуждая, отчего должна броситься она, а не ее господин.
«Квартира, которую я занимаю во втором этаже дома,
в котором вы предположили произвести некоторые перестройки, вполне соответствует моему образу жизни и приобретенной, вследствие
долгого пребывания
в сем доме, привычке. Известясь через крепостного моего человека, Захара Трофимова, что вы приказали сообщить мне, что занимаемая мною квартира…»
Она кончила
долгим певучим аккордом, и голос ее пропал
в нем. Она вдруг остановилась, положила руки на колени и, сама растроганная, взволнованная, поглядела на Обломова: что он?
— Не увидимся с Ольгой… Боже мой! Ты открыл мне глаза и указал
долг, — говорил он, глядя
в небо, — где же взять силы? Расстаться! Еще есть возможность теперь, хотя с болью, зато после не будешь клясть себя, зачем не расстался? А от нее сейчас придут, она хотела прислать… Она не ожидает…
Слезы и улыбка, молча протянутая рука, потом живая резвая радость, счастливая торопливость
в движениях, потом
долгий,
долгий разговор, шепот наедине, этот доверчивый шепот душ, таинственный уговор слить две жизни
в одну!
Дальше ему все грезится ее стыдливое согласие, улыбка и слезы, молча протянутая рука,
долгий, таинственный шепот и поцелуи
в виду целого света.
Потом он задумывался, задумывался все глубже. Он чувствовал, что светлый, безоблачный праздник любви отошел, что любовь
в самом деле становилась
долгом, что она мешалась со всею жизнью, входила
в состав ее обычных отправлений и начинала линять, терять радужные краски.
Она шла еще тише, прижималась к его плечу и близко взглядывала ему
в лицо, а он говорил ей тяжело и скучно об обязанностях, о
долге. Она слушала рассеянно, с томной улыбкой, склонив голову, глядя вниз или опять близко ему
в лицо, и думала о другом.
— Послушай, Ольга, — заговорил он, наконец, торжественно, — под опасением возбудить
в тебе досаду, навлечь на себя упреки, я должен, однако ж, решительно сказать, что мы зашли далеко. Мой
долг, моя обязанность сказать тебе это.
— Да, да, милая Ольга, — говорил он, пожимая ей обе руки, — и тем строже нам надо быть, тем осмотрительнее на каждом шагу. Я хочу с гордостью вести тебя под руку по этой самой аллее, всенародно, а не тайком, чтоб взгляды склонялись перед тобой с уважением, а не устремлялись на тебя смело и лукаво, чтоб ни
в чьей голове не смело родиться подозрение, что ты, гордая девушка, могла, очертя голову, забыв стыд и воспитание, увлечься и нарушить
долг…
Что касается дороги через Верхлёво и моста, то, не получая от вас
долгое время ответа, я уж решился с Одонцовым и Беловодовым проводить дорогу от себя на Нельки, так что Обломовка остается далеко
в стороне.
«Как можно! А как не отдашь
в срок? если дела пойдут плохо, тогда подадут ко взысканию, и имя Обломова, до сих пор чистое, неприкосновенное…» Боже сохрани! Тогда прощай его спокойствие, гордость… нет, нет! Другие займут да потом и мечутся, работают, не спят, точно демона впустят
в себя. Да,
долг — это демон, бес, которого ничем не изгонишь, кроме денег!
Есть такие молодцы, что весь век живут на чужой счет, наберут, нахватают справа, слева, да и
в ус не дуют! Как они могут покойно уснуть, как обедают — непонятно!
Долг! последствия его — или неисходный труд, как каторжного, или бесчестие.
Этот
долг можно заплатить из выручки за хлеб. Что ж он так приуныл? Ах, Боже мой, как все может переменить вид
в одну минуту! А там,
в деревне, они распорядятся с поверенным собрать оброк; да, наконец, Штольцу напишет: тот даст денег и потом приедет и устроит ему Обломовку на славу, он всюду дороги проведет, и мостов настроит, и школы заведет… А там они, с Ольгой!.. Боже! Вот оно, счастье!.. Как это все ему
в голову не пришло!
Она была бледна
в то утро, когда открыла это, не выходила целый день, волновалась, боролась с собой, думала, что ей делать теперь, какой
долг лежит на ней, — и ничего не придумала. Она только кляла себя, зачем она вначале не победила стыда и не открыла Штольцу раньше прошедшее, а теперь ей надо победить еще ужас.
Обломов понял,
в какие тиски попал он, когда все, что присылал Штольц, стало поступать на уплату
долга, а ему оставалось только небольшое количество денег на прожиток.
Он дал ей десять рублей и сказал, что больше нет. Но потом, обдумав дело с кумом
в заведении, решил, что так покидать сестру и Обломова нельзя, что, пожалуй, дойдет дело до Штольца, тот нагрянет, разберет и, чего доброго, как-нибудь переделает, не успеешь и взыскать
долг, даром что «законное дело»: немец, следовательно, продувной!
Она поглядела на него тупо, потом вдруг лицо у ней осмыслилось, даже выразило тревогу. Она вспомнила о заложенном жемчуге, о серебре, о салопе и вообразила, что Штольц намекает на этот
долг; только никак не могла понять, как узнали об этом, она ни слова не проронила не только Обломову об этой тайне, даже Анисье, которой отдавала отчет
в каждой копейке.
Юношей он инстинктивно берег свежесть сил своих, потом стал рано уже открывать, что эта свежесть рождает бодрость и веселость, образует ту мужественность,
в которой должна быть закалена душа, чтоб не бледнеть перед жизнью, какова бы она ни была, смотреть на нее не как на тяжкое иго, крест, а только как на
долг, и достойно вынести битву с ней.
Вот какая философия выработалась у обломовского Платона и убаюкивала его среди вопросов и строгих требований
долга и назначения! И родился и воспитан он был не как гладиатор для арены, а как мирный зритель боя; не вынести бы его робкой и ленивой душе ни тревог счастья, ни ударов жизни — следовательно, он выразил собою один ее край, и добиваться, менять
в ней что-нибудь или каяться — нечего.
Но отчего же так? Ведь она госпожа Обломова, помещица; она могла бы жить отдельно, независимо, ни
в ком и ни
в чем не нуждаясь? Что ж могло заставить ее взять на себя обузу чужого хозяйства, хлопот о чужих детях, обо всех этих мелочах, на которые женщина обрекает себя или по влечению любви, по святому
долгу семейных уз, или из-за куска насущного хлеба? Где же Захар, Анисья, ее слуги по всем правам? Где, наконец, живой залог, оставленный ей мужем, маленький Андрюша? Где ее дети от прежнего мужа?