Неточные совпадения
Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел
в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется, думал: «Ну, брат, ты еще больше Обломов, нежели я
сам», а Захар чуть ли не подумал: «Врешь! ты только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли и до паутины тебе и
дела нет».
Отец его, провинциальный подьячий старого времени, назначал было сыну
в наследство искусство и опытность хождения по чужим
делам и свое ловко пройденное поприще служения
в присутственном месте; но судьба распорядилась иначе. Отец, учившийся
сам когда-то по-русски на медные деньги, не хотел, чтоб сын его отставал от времени, и пожелал поучить чему-нибудь, кроме мудреной науки хождения по
делам. Он года три посылал его к священнику учиться по-латыни.
Редко судьба сталкивала его с женщиною
в обществе до такой степени, чтоб он мог вспыхнуть на несколько
дней и почесть себя влюбленным. От этого его любовные интриги не разыгрывались
в романы: они останавливались
в самом начале и своею невинностью, простотой и чистотой не уступали повестям любви какой-нибудь пансионерки на возрасте.
И
сама история только
в тоску повергает: учишь, читаешь, что вот-де настала година бедствий, несчастлив человек; вот собирается с силами, работает, гомозится, страшно терпит и трудится, все готовит ясные
дни. Вот настали они — тут бы хоть
сама история отдохнула: нет, опять появились тучи, опять здание рухнуло, опять работать, гомозиться… Не остановятся ясные
дни, бегут — и все течет жизнь, все течет, все ломка да ломка.
Со времени смерти стариков хозяйственные
дела в деревне не только не улучшились, но, как видно из письма старосты, становились хуже. Ясно, что Илье Ильичу надо было
самому съездить туда и на месте разыскать причину постепенного уменьшения доходов.
На другой, на третий
день и так далее нужно было бы приказывать то же
самое вновь и вновь входить с ним
в неприятные объяснения.
Его клонило к неге и мечтам; он обращал глаза к небу, искал своего любимого светила, но оно было на
самом зените и только обливало ослепительным блеском известковую стену дома, за который закатывалось по вечерам
в виду Обломова. «Нет, прежде
дело, — строго подумал он, — а потом…»
— Вот у вас все так: можно и не мести, и пыли не стирать, и ковров не выколачивать. А на новой квартире, — продолжал Илья Ильич, увлекаясь
сам живо представившейся ему картиной переезда, —
дня в три не разберутся, все не на своем месте: картины у стен, на полу, галоши на постели, сапоги
в одном узле с чаем да с помадой. То, глядишь, ножка у кресла сломана, то стекло на картине разбито или диван
в пятнах. Чего ни спросишь, — нет, никто не знает — где, или потеряно, или забыто на старой квартире: беги туда…
И жена его сильно занята: она часа три толкует с Аверкой, портным, как из мужниной фуфайки перешить Илюше курточку,
сама рисует мелом и наблюдает, чтоб Аверка не украл сукна; потом перейдет
в девичью, задаст каждой девке, сколько сплести
в день кружев; потом позовет с собой Настасью Ивановну, или Степаниду Агаповну, или другую из своей свиты погулять по саду с практической целью: посмотреть, как наливается яблоко, не упало ли вчерашнее, которое уж созрело; там привить, там подрезать и т. п.
Пекли исполинский пирог, который
сами господа ели еще на другой
день; на третий и четвертый
день остатки поступали
в девичью; пирог доживал до пятницы, так что один совсем черствый конец, без всякой начинки, доставался,
в виде особой милости, Антипу, который, перекрестясь, с треском неустрашимо разрушал эту любопытную окаменелость, наслаждаясь более сознанием, что это господский пирог, нежели
самым пирогом, как археолог, с наслаждением пьющий дрянное вино из черепка какой-нибудь тысячелетней посуды.
Нянька или предание так искусно избегали
в рассказе всего, что существует на
самом деле, что воображение и ум, проникшись вымыслом, оставались уже у него
в рабстве до старости. Нянька с добродушием повествовала сказку о Емеле-дурачке, эту злую и коварную сатиру на наших прадедов, а может быть, еще и на нас
самих.
«Дернуло меня брякнуть!» — думал он и даже не спрашивал себя,
в самом ли
деле у него вырвалась истина или это только было мгновенным действием музыки на нервы.
Но беззаботность отлетела от него с той минуты, как она
в первый раз пела ему. Он уже жил не прежней жизнью, когда ему все равно было, лежать ли на спине и смотреть
в стену, сидит ли у него Алексеев или он
сам сидит у Ивана Герасимовича,
в те
дни, когда он не ждал никого и ничего ни от
дня, ни от ночи.
Но все эти заботы не выходили пока из магического круга любви; деятельность его была отрицательная: он не спит, читает, иногда подумывает писать и план, много ходит, много ездит. Дальнейшее же направление,
самая мысль жизни,
дело — остается еще
в намерениях.
Всего мучительнее было для него, когда Ольга предложит ему специальный вопрос и требует от него, как от какого-нибудь профессора, полного удовлетворения; а это случалось с ней часто, вовсе не из педантизма, а просто из желания знать,
в чем
дело. Она даже забывала часто свои цели относительно Обломова, а увлекалась
самым вопросом.
Лето
в самом разгаре; июль проходит; погода отличная. С Ольгой Обломов почти не расстается.
В ясный
день он
в парке,
в жаркий полдень теряется с ней
в роще, между сосен, сидит у ее ног, читает ей; она уже вышивает другой лоскуток канвы — для него. И у них царствует жаркое лето: набегают иногда облака и проходят.
«Куда ж я
дел деньги? — с изумлением, почти с ужасом спросил
самого себя Обломов. —
В начале лета из деревни прислали тысячу двести рублей, а теперь всего триста!»
Да и Василиса не поверила, — скороговоркой продолжала она, — она еще
в успеньев
день говорила ей, а Василисе рассказывала
сама няня, что барышня и не думает выходить замуж, что статочное ли
дело, чтоб ваш барин давно не нашел себе невесты, кабы захотел жениться, и что еще недавно она видела Самойлу, так тот даже смеялся этому: какая, дескать, свадьба?
— Как можно говорить, чего нет? — договаривала Анисья, уходя. — А что Никита сказал, так для дураков закон не писан. Мне
самой и
в голову-то не придет; день-деньской маешься, маешься — до того ли? Бог знает, что это! Вот образ-то на стене… — И вслед за этим говорящий нос исчез за дверь, но говор еще слышался с минуту за дверью.
«Денег ни гроша, три месяца, приехать
самому, разобрать
дела крестьян, привести доход
в известность, служить по выборам», — все это
в виде призраков обступило Обломова. Он очутился будто
в лесу, ночью, когда
в каждом кусте и дереве чудится разбойник, мертвец, зверь.
Постепенная осадка
дна морского, осыпанье гор, наносный ил с прибавкой легких волканических взрывов — все это совершилось всего более
в судьбе Агафьи Матвеевны, и никто, всего менее она
сама, не замечал это. Оно стало заметно только по обильным, неожиданным и бесконечным последствиям.
Отчего прежде, если подгорит жаркое, переварится рыба
в ухе, не положится зелени
в суп, она строго, но с спокойствием и достоинством сделает замечание Акулине и забудет, а теперь, если случится что-нибудь подобное, она выскочит из-за стола, побежит на кухню, осыплет всею горечью упреков Акулину и даже надуется на Анисью, а на другой
день присмотрит
сама, положена ли зелень, не переварилась ли рыба.
— Ты будешь получать втрое больше, — сказал он, — только я долго твоим арендатором не буду, — у меня свои
дела есть. Поедем
в деревню теперь, или приезжай вслед за мной. Я буду
в имении Ольги: это
в трехстах верстах, заеду и к тебе, выгоню поверенного, распоряжусь, а потом являйся
сам. Я от тебя не отстану.
Если это подтверждалось, он шел домой с гордостью, с трепетным волнением и долго ночью втайне готовил себя на завтра.
Самые скучные, необходимые занятия не казались ему сухи, а только необходимы: они входили глубже
в основу,
в ткань жизни; мысли, наблюдения, явления не складывались, молча и небрежно,
в архив памяти, а придавали яркую краску каждому
дню.
Приход его, досуги, целые
дни угождения она не считала одолжением, лестным приношением любви, любезностью сердца, а просто обязанностью, как будто он был ее брат, отец, даже муж: а это много, это все. И
сама,
в каждом слове,
в каждом шаге с ним, была так свободна и искренна, как будто он имел над ней неоспоримый вес и авторитет.
Эта немота опять бросила
в нее сомнение. Молчание длилось. Что значит это молчание? Какой приговор готовится ей от
самого проницательного, снисходительного судьи
в целом мире? Все прочее безжалостно осудит ее, только один он мог быть ее адвокатом, его бы избрала она… он бы все понял, взвесил и лучше ее
самой решил
в ее пользу! А он молчит: ужели
дело ее потеряно?..
Штольц не приезжал несколько лет
в Петербург. Он однажды только заглянул на короткое время
в имение Ольги и
в Обломовку. Илья Ильич получил от него письмо,
в котором Андрей уговаривал его
самого ехать
в деревню и взять
в свои руки приведенное
в порядок имение, а
сам с Ольгой Сергеевной уезжал на южный берег Крыма, для двух целей: по
делам своим
в Одессе и для здоровья жены, расстроенного после родов.