Неточные совпадения
Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли
на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не
глядя, опускал ноги с постели
на пол, то непременно попадал в них сразу.
Он стоял вполуоборот среди комнаты и
глядел все стороной
на Обломова.
— Чего вам? — сказал он, придерживаясь одной рукой за дверь кабинета и
глядя на Обломова, в знак неблаговоления, до того стороной, что ему приходилось видеть барина вполглаза, а барину видна была только одна необъятная бакенбарда, из которой так и ждешь, что вылетят две-три птицы.
И он, лежа, с любопытством
глядел на двери.
— О, баловень, сибарит! — говорил Волков,
глядя, куда бы положить шляпу, и, видя везде пыль, не положил никуда; раздвинул обе полы фрака, чтобы сесть, но, посмотрев внимательно
на кресло, остался
на ногах.
— А? — продолжал он. — Каково вам покажется: предлагает «тысящи яко две помене»! Сколько же это останется? Сколько бишь я прошлый год получил? — спросил он,
глядя на Алексеева. — Я не говорил вам тогда?
— Ну, что бы вы сделали
на моем месте? — спросил Обломов,
глядя вопросительно
на Алексеева, с сладкой надеждой, авось не выдумает ли, чем бы успокоить.
Глядя на других, Илья Ильич и сам перепугался, хотя и он и все прочие знали, что начальник ограничится замечанием; но собственная совесть была гораздо строже выговора.
Когда же Штольц приносил ему книги, какие надо еще прочесть сверх выученного, Обломов долго
глядел молча
на него.
Он
глядит, разиня рот от удивления,
на падающие вещи, а не
на те, которые остаются
на руках, и оттого держит поднос косо, а вещи продолжают падать, — и так иногда он принесет
на другой конец комнаты одну рюмку или тарелку, а иногда с бранью и проклятиями бросит сам и последнее, что осталось в руках.
— Лежать бы теперь
на траве, под деревом, да
глядеть сквозь ветки
на солнышко и считать, сколько птичек перебывает
на ветках.
Явился низенький человек, с умеренным брюшком, с белым лицом, румяными щеками и лысиной, которую с затылка, как бахрома, окружали черные густые волосы. Лысина была кругла, чиста и так лоснилась, как будто была выточена из слоновой кости. Лицо гостя отличалось заботливо-внимательным ко всему,
на что он ни
глядел, выражением, сдержанностью во взгляде, умеренностью в улыбке и скромно-официальным приличием.
Доктор ушел, оставив Обломова в самом жалком положении. Он закрыл глаза, положил обе руки
на голову, сжался
на стуле в комок и так сидел, никуда не
глядя, ничего не чувствуя.
— Вот у вас все так: можно и не мести, и пыли не стирать, и ковров не выколачивать. А
на новой квартире, — продолжал Илья Ильич, увлекаясь сам живо представившейся ему картиной переезда, — дня в три не разберутся, все не
на своем месте: картины у стен,
на полу, галоши
на постели, сапоги в одном узле с чаем да с помадой. То,
глядишь, ножка у кресла сломана, то стекло
на картине разбито или диван в пятнах. Чего ни спросишь, — нет, никто не знает — где, или потеряно, или забыто
на старой квартире: беги туда…
Он остановился, продолжая
глядеть на Захара.
Ты, может быть, думаешь,
глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с головой, что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались
на меня Господу Богу
на Страшном суде, а молились бы да поминали меня добром.
Напрасно поэт стал бы
глядеть восторженными глазами
на нее: она так же бы простодушно
глядела и
на поэта, как круглолицая деревенская красавица
глядит в ответ
на страстные и красноречивые взгляды городского волокиты.
— В погреб, батюшка, — говорила она, останавливаясь, и, прикрыв глаза рукой,
глядела на окно, — молока к столу достать.
«Влезет, ах, того и
гляди, влезет эта юла
на галерею, — думала она почти сквозь сон, — или еще… как бы в овраг…»
Это продолжалось до тех пор, пока Васька или Мотька донес барину, что, вот-де, когда он, Мотька, сего утра лазил
на остатки галереи, так углы совсем отстали от стен и, того
гляди, рухнут опять.
Сидят подолгу,
глядя друг
на друга, по временам тяжко о чем-то вздыхают. Иногда которая-нибудь и заплачет.
Казачок отошел шага
на два, остановился и
глядел с улыбкой
на Захара.
Захар остановился
на дороге, быстро обернулся и, не
глядя на дворню, еще быстрее ринулся
на улицу. Он дошел, не оборачиваясь ни
на кого, до двери полпивной, которая была напротив; тут он обернулся, мрачно окинул взглядом все общество и еще мрачнее махнул всем рукой, чтоб шли за ним, и скрылся в дверях.
Говоря это,
глядят друг
на друга такими же глазами: «вот уйди только за дверь, и тебе то же будет»…
— Как? — сказал Обломов, перевертываясь
на спину и
глядя в потолок. — Да как! Уехал бы в деревню.
Он странно и пристально
глядел на Штольца.
— Не ты ли со слезами говорил,
глядя на гравюры рафаэлевских мадонн, Корреджиевой ночи,
на Аполлона Бельведерского: «Боже мой!
Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины, с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту,
глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, —
на вечерах, в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города
на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
— Он сегодня ужасно рассмешил меня этим, — прибавила Ольга, — он все смешит. Простите, не буду, не буду, и
глядеть постараюсь
на вас иначе…
Она мгновенно оставила его руку и изменилась в лице. Ее взгляд встретился с его взглядом, устремленным
на нее: взгляд этот был неподвижный, почти безумный; им
глядел не Обломов, а страсть.
В ней разыгрывался комизм, но это был комизм матери, которая не может не улыбнуться,
глядя на смешной наряд сына. Штольц уехал, и ей скучно было, что некому петь; рояль ее был закрыт — словом,
на них обоих легло принуждение, оковы, обоим было неловко.
Между тем уж он переехал
на дачу и дня три пускался все один по кочкам, через болото, в лес или уходил в деревню и праздно сидел у крестьянских ворот,
глядя, как бегают ребятишки, телята, как утки полощутся в пруде.
Она понимала яснее его, что в нем происходит, и потому перевес был
на ее стороне. Она открыто
глядела в его душу, видела, как рождалось чувство
на дне его души, как играло и выходило наружу, видела, что с ним женская хитрость, лукавство, кокетство — орудия Сонечки — были бы лишние, потому что не предстояло борьбы.
«Это слова… как будто Корделии!» [Корделия — младшая дочь короля Лира из трагедии Шекспира «Король Лир» — олицетворение бескорыстной любви, верности и высокого понимания долга.] — подумал Обломов,
глядя на Ольгу страстно…
— Может быть, и я со временем испытаю, может быть, и у меня будут те же порывы, как у вас, так же буду
глядеть при встрече
на вас и не верить, точно ли вы передо мной… А это, должно быть, очень смешно! — весело добавила она. — Какие вы глаза иногда делаете: я думаю, ma tante замечает.
Что за причина? Какой ветер вдруг подул
на Обломова? Какие облака нанес? И отчего он поднимает такое печальное иго? А, кажется, вчера еще он
глядел в душу Ольги и видел там светлый мир и светлую судьбу, прочитал свой и ее гороскоп. Что же случилось?
— Отошли, поблекли! — повторил он,
глядя на сирени. — И письмо отошло! — вдруг сказал он.
«В самом деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это письмо? К чему я не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь, как стало
на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма не было, и ничего б этого не было: она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее,
глядели друг
на друга, говорили о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.
«Все изгадил! Вот настоящая ошибка! „Никогда!“ Боже! Сирени поблекли, — думал он,
глядя на висящие сирени, — вчера поблекло, письмо тоже поблекло, и этот миг, лучший в моей жизни, когда женщина в первый раз сказала мне, как голос с неба, что есть во мне хорошего, и он поблек!..»
Взгляд Ольги
на жизнь,
на любовь,
на все сделался еще яснее, определеннее. Она увереннее прежнего
глядит около себя, не смущается будущим; в ней развернулись новые стороны ума, новые черты характера. Он проявляется то поэтически разнообразно, глубоко, то правильно, ясно, постепенно и естественно…
Он в дверях обернулся: она все
глядит ему вслед,
на лице все то же изнеможение, та же жаркая улыбка, как будто она не может сладить с нею…
— Ты все глупости говоришь! — скороговоркой заметила она,
глядя в сторону. — Никаких я молний не видала у тебя в глазах… ты смотришь
на меня большею частью, как… моя няня Кузьминична! — прибавила она и засмеялась.
— Теперь это не нужно, — сказал Обломов, стараясь не
глядеть на Тарантьева. — Я… не перееду туда.
— Ничего нету, не готовили, — сухо отозвался Захар,
глядя мрачно
на Тарантьева. — А что, Михей Андреич, когда принесете барскую рубашку да жилет?..
Он стал перед зеркалом, долго поправлял галстук, долго улыбался,
глядел на щеку, нет ли там следа горячего поцелуя Ольги.
Но женитьба, свадьба — все-таки это поэзия жизни, это готовый, распустившийся цветок. Он представил себе, как он ведет Ольгу к алтарю: она — с померанцевой веткой
на голове, с длинным покрывалом. В толпе шепот удивления. Она стыдливо, с тихо волнующейся грудью, с своей горделиво и грациозно наклоненной головой, подает ему руку и не знает, как ей
глядеть на всех. То улыбка блеснет у ней, то слезы явятся, то складка над бровью заиграет какой-то мыслью.
На другой день он, с листом гербовой бумаги, отправился в город, сначала в палату, и ехал нехотя, зевая и
глядя по сторонам. Он не знал хорошенько, где палата, и заехал к Ивану Герасимычу спросить, в каком департаменте нужно засвидетельствовать.
Она не ожидала гостей, и когда Обломов пожелал ее видеть, она
на домашнее будничное платье накинула воскресную свою шаль, а голову прикрыла чепцом. Она вошла робко и остановилась,
глядя застенчиво
на Обломова.
— Что ж, там много бывает? — спросил Обломов,
глядя, чрез распахнувшийся платок,
на высокую, крепкую, как подушка дивана, никогда не волнующуюся грудь.
— Да вот долго нейдут что-то, не видать, — сказала она монотонно,
глядя на забор, отделявший улицу от двора. — Я знаю и шаги их; по деревянной мостовой слышно, как кто идет. Здесь мало ходят…