Неточные совпадения
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении
головы,
руки.
Случается и то, что он исполнится презрения к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать человеку на его язвы, и вдруг загораются в нем мысли, ходят и гуляют в
голове, как волны в море, потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления: он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины на постели, протянет
руку и вдохновенно озирается кругом…
Он лег на спину и заложил обе
руки под
голову. Илья Ильич занялся разработкою плана имения. Он быстро пробежал в уме несколько серьезных, коренных статей об оброке, о запашке, придумал новую меру, построже, против лени и бродяжничества крестьян и перешел к устройству собственного житья-бытья в деревне.
Доктор ушел, оставив Обломова в самом жалком положении. Он закрыл глаза, положил обе
руки на
голову, сжался на стуле в комок и так сидел, никуда не глядя, ничего не чувствуя.
Тут
голова старухи клонилась к коленям, чулок выпадал из
рук; она теряла из виду ребенка и, открыв немного рот, испускала легкое храпенье.
Потом Захарка чешет
голову, натягивает куртку, осторожно продевая
руки Ильи Ильича в рукава, чтоб не слишком беспокоить его, и напоминает Илье Ильичу, что надо сделать то, другое: вставши поутру, умыться и т. п.
Он взял его одной
рукой за волосы, нагнул ему
голову и три раза методически, ровно и медленно, ударил его по шее кулаком.
Отец взял его одной
рукой за воротник, вывел за ворота, надел ему на
голову фуражку и ногой толкнул сзади так, что сшиб с ног.
Была их гувернантка, m-lle Ernestine, которая ходила пить кофе к матери Андрюши и научила делать ему кудри. Она иногда брала его
голову, клала на колени и завивала в бумажки до сильной боли, потом брала белыми
руками за обе щеки и целовала так ласково!
— В этом же углу лежат и замыслы твои «служить, пока станет сил, потому что России нужны
руки и
головы для разработывания неистощимых источников (твои слова); работать, чтоб слаще отдыхать, а отдыхать — значит жить другой, артистической, изящной стороной жизни, жизни художников, поэтов».
Отчего же? Вероятно, чернила засохли в чернильнице и бумаги нет? Или, может быть, оттого, что в обломовском стиле часто сталкиваются который и что, или, наконец, Илья Ильич в грозном клике: теперь или никогда остановился на последнем, заложил
руки под
голову — и напрасно будит его Захар.
Проходили дни за днями: он там и обеими ногами, и
руками, и
головой.
В мечтах перед ним носился образ высокой, стройной женщины, с покойно сложенными на груди
руками, с тихим, но гордым взглядом, небрежно сидящей среди плющей в боскете, легко ступающей по ковру, по песку аллеи, с колеблющейся талией, с грациозно положенной на плечи
головой, с задумчивым выражением — как идеал, как воплощение целой жизни, исполненной неги и торжественного покоя, как сам покой.
Она усмехнулась и спряталась. Обломов махнул и ему
рукой, чтоб он шел вон. Он прилег на шитую подушку
головой, приложил
руку к сердцу и стал прислушиваться, как оно стучит.
Но он ничего не сказал, сел только подле нее и погрузился в созерцание ее профиля,
головы, движения
руки взад и вперед, как она продевала иглу в канву и вытаскивала назад. Он наводил на нее взгляд, как зажигательное стекло, и не мог отвести.
«Я посягал на поцелуй, — с ужасом думал он, — а ведь это уголовное преступление в кодексе нравственности, и не первое, не маловажное! Еще до него есть много степеней: пожатие
руки, признание, письмо… Это мы всё прошли. Однако ж, — думал он дальше, выпрямляя
голову, — мои намерения честны, я…»
— Ты сумасшедший! — сказала она, положив ему
руку на
голову.
Обломов молча снял с его
головы свою шляпу и поставил на прежнее место, потом скрестил на груди
руки и ждал, чтоб Тарантьев ушел.
Но женитьба, свадьба — все-таки это поэзия жизни, это готовый, распустившийся цветок. Он представил себе, как он ведет Ольгу к алтарю: она — с померанцевой веткой на
голове, с длинным покрывалом. В толпе шепот удивления. Она стыдливо, с тихо волнующейся грудью, с своей горделиво и грациозно наклоненной
головой, подает ему
руку и не знает, как ей глядеть на всех. То улыбка блеснет у ней, то слезы явятся, то складка над бровью заиграет какой-то мыслью.
Обломов не мог опомниться; он все стоял в одном положении, с ужасом глядя на то место, где стоял Захар, потом в отчаянье положил
руки на
голову и сел в кресло.
— Да, да, милая Ольга, — говорил он, пожимая ей обе
руки, — и тем строже нам надо быть, тем осмотрительнее на каждом шагу. Я хочу с гордостью вести тебя под
руку по этой самой аллее, всенародно, а не тайком, чтоб взгляды склонялись перед тобой с уважением, а не устремлялись на тебя смело и лукаво, чтоб ни в чьей
голове не смело родиться подозрение, что ты, гордая девушка, могла, очертя
голову, забыв стыд и воспитание, увлечься и нарушить долг…
После обеда, лишь только было он, лежа на диване, начал кивать
головой, одолеваемый дремотой, дверь из хозяйской половины отворилась, и оттуда появилась Агафья Матвеевна с двумя пирамидами чулок в обеих
руках.
И она хотела что-то сказать, но ничего не сказала, протянула ему
руку, но
рука, не коснувшись его
руки, упала; хотела было также сказать: «прощай», но голос у ней на половине слова сорвался и взял фальшивую ноту; лицо исказилось судорогой; она положила
руку и
голову ему на плечо и зарыдала. У ней как будто вырвали оружие из
рук. Умница пропала — явилась просто женщина, беззащитная против горя.
— Обломовщина! — прошептал он, потом взял ее
руку, хотел поцеловать, но не мог, только прижал крепко к губам, и горячие слезы закапали ей на пальцы. Не поднимая
головы, не показывая ей лица, он обернулся и пошел.
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные
руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными
руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми
руками и с
голыми локтями.
Он тихонько отнял ее
руки от лица, поцеловал в
голову и долго любовался ее смущением, с наслаждением глядел на выступившие у ней и поглощенные опять глазами слезы.
Ольга, при этом имени, вдруг опустила
руки с вышиваньем на колени, откинула
голову назад и глубоко задумалась. Восклицание вызвало воспоминание.
Ольга засмеялась, проворно оставила свое шитье, подбежала к Андрею, обвила его шею
руками, несколько минут поглядела лучистыми глазами прямо ему в глаза, потом задумалась, положив
голову на плечо мужа. В ее воспоминании воскресло кроткое, задумчивое лицо Обломова, его нежный взгляд, покорность, потом его жалкая, стыдливая улыбка, которою он при разлуке ответил на ее упрек… и ей стало так больно, так жаль его…
Несколько раз делалось ему дурно и проходило. Однажды утром Агафья Матвеевна принесла было ему, по обыкновению, кофе и — застала его так же кротко покоящимся на одре смерти, как на ложе сна, только
голова немного сдвинулась с подушки да
рука судорожно прижата была к сердцу, где, по-видимому, сосредоточилась и остановилась кровь.