Неточные совпадения
Так и
сделал. После чаю он уже приподнялся с
своего ложа и чуть было не встал; поглядывая на туфли, он даже начал спускать к ним одну ногу с постели, но тотчас же опять подобрал ее.
— Что! Наладили
свое: «Переезжайте, говорят, нам нужно квартиру переделывать». Хотят из докторской и из этой одну большую квартиру
сделать, к свадьбе хозяйского сына.
— Зато у меня имение на руках, — со вздохом сказал Обломов. — Я соображаю новый план; разные улучшения ввожу. Мучаюсь, мучаюсь… А ты ведь чужое
делаешь, не
свое.
— Да вы слышите, что он пишет? Чем бы денег прислать, утешить как-нибудь, а он, как на смех, только неприятности
делает мне! И ведь всякий год! Вот я теперь сам не
свой! «Тысящи яко две помене»!
Шестнадцатилетний Михей, не зная, что
делать с
своей латынью, стал в доме родителей забывать ее, но зато, в ожидании чести присутствовать в земском или уездном суде, присутствовал пока на всех пирушках отца, и в этой-то школе, среди откровенных бесед, до тонкости развился ум молодого человека.
В петербургской службе ему нечего было
делать с
своею латынью и с тонкой теорией вершать по
своему произволу правые и неправые дела; а между тем он носил и сознавал в себе дремлющую силу, запертую в нем враждебными обстоятельствами навсегда, без надежды на проявление, как бывали запираемы, по сказкам, в тесных заколдованных стенах духи зла, лишенные силы вредить.
— Ну, оставим это! — прервал его Илья Ильич. — Ты иди с Богом, куда хотел, а я вот с Иваном Алексеевичем напишу все эти письма да постараюсь поскорей набросать на бумагу план-то
свой: уж кстати заодно
делать…
Илье Ильичу не нужно было пугаться так
своего начальника, доброго и приятного в обхождении человека: он никогда никому дурного не
сделал, подчиненные были как нельзя более довольны и не желали лучшего. Никто никогда не слыхал от него неприятного слова, ни крика, ни шуму; он никогда ничего не требует, а все просит. Дело
сделать — просит, в гости к себе — просит и под арест сесть — просит. Он никогда никому не сказал ты; всем вы: и одному чиновнику и всем вместе.
Робкий, апатический характер мешал ему обнаруживать вполне
свою лень и капризы в чужих людях, в школе, где не
делали исключений в пользу балованных сынков. Он по необходимости сидел в классе прямо, слушал, что говорили учителя, потому что другого ничего
делать было нельзя, и с трудом, с потом, со вздохами выучивал задаваемые ему уроки.
Один Захар, обращающийся всю жизнь около
своего барина, знал еще подробнее весь его внутренний быт; но он был убежден, что они с барином дело
делают и живут нормально, как должно, и что иначе жить не следует.
У Обломова в кабинете переломаны или перебиты почти все вещи, особенно мелкие, требующие осторожного обращения с ними, — и всё по милости Захара. Он
свою способность брать в руки вещь прилагает ко всем вещам одинаково, не
делая никакого различия в способе обращения с той или другой вещью.
Малейшего повода довольно было, чтоб вызвать это чувство из глубины души Захара и заставить его смотреть с благоговением на барина, иногда даже удариться, от умиления, в слезы. Боже сохрани, чтоб он поставил другого какого-нибудь барина не только выше, даже наравне с
своим! Боже сохрани, если б это вздумал
сделать и другой!
И доктор
сделал еще несколько подобных вопросов, потом наклонил
свою лысину и глубоко задумался. Через две минуты он вдруг приподнял голову и решительным голосом сказал...
Захар, чувствуя неловкость от этого безмолвного созерцания его особы,
делал вид, что не замечает барина, и более, нежели когда-нибудь, стороной стоял к нему и даже не кидал в эту минуту
своего одностороннего взгляда на Илью Ильича.
Захар ничего не отвечал и решительно не понимал, что он
сделал, но это не помешало ему с благоговением посмотреть на барина; он даже понурил немного голову, сознавая
свою вину.
И Захар, не понимая, что он
сделал, не знал, какой глагол употребить в конце
своей речи.
Победа не решалась никак; может быть, немецкая настойчивость и преодолела бы упрямство и закоснелость обломовцев, но немец встретил затруднения на
своей собственной стороне, и победе не суждено было решиться ни на ту, ни на другую сторону. Дело в том, что сын Штольца баловал Обломова, то подсказывая ему уроки, то
делая за него переводы.
На беду, Андрюша отлично учился, и отец
сделал его репетитором в
своем маленьком пансионе.
А он
сделал это очень просто: взял колею от
своего деда и продолжил ее, как по линейке, до будущего
своего внука, и был покоен, не подозревая, что варьяции Герца, мечты и рассказы матери, галерея и будуар в княжеском замке обратят узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая не снилась ни деду его, ни отцу, ни ему самому.
Простой, то есть прямой, настоящий взгляд на жизнь — вот что было его постоянною задачею, и, добираясь постепенно до ее решения, он понимал всю трудность ее и был внутренне горд и счастлив всякий раз, когда ему случалось заметить кривизну на
своем пути и
сделать прямой шаг.
Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины, с которыми не знал, что
делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины
своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах, в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
Она даже вздрагивала от гордого, радостного трепета; считала это уроком, назначенным свыше. Она мысленно
сделала его
своим секретарем, библиотекарем.
— Ну, ну, ну! — хрипел он,
делая угрожающий жест локтем в грудь. — Пошла отсюда, из барских комнат, на кухню… знай
свое бабье дело!
Жизнь ее наполнилась так тихо, незаметно для всех, что она жила в
своей новой сфере, не возбуждая внимания, без видимых порывов и тревог. Она
делала то же, что прежде, для всех других, но
делала все иначе.
Погодите, он придет, и тогда вы очнетесь; вам будет досадно и стыдно за
свою ошибку, а мне эта досада и стыд
сделают боль», — вот что следовало бы мне сказать вам, если б я от природы был попрозорливее умом и пободрее душой, если б, наконец, был искреннее…
— Что, если б ты полюбила теперь другого и он был бы способен
сделать тебя счастливой, я бы… молча проглотил
свое горе и уступил ему место.
Уж с надеждами на будущность — кончено: если Ольга, этот ангел, не унес тебя на
своих крыльях из твоего болота, так я ничего не
сделаю.
Обломов стал было
делать возражения, но Штольц почти насильно увез его к себе, написал доверенность на
свое имя, заставил Обломова подписать и объявил ему, что он берет Обломовку на аренду до тех пор, пока Обломов сам приедет в деревню и привыкнет к хозяйству.
Вероятно, с летами она успела бы помириться с
своим положением и отвыкла бы от надежд на будущее, как
делают все старые девы, и погрузилась бы в холодную апатию или стала бы заниматься добрыми делами; но вдруг незаконная мечта ее приняла более грозный образ, когда из нескольких вырвавшихся у Штольца слов она ясно увидела, что потеряла в нем друга и приобрела страстного поклонника. Дружба утонула в любви.
Она бы потосковала еще о
своей неудавшейся любви, оплакала бы прошедшее, похоронила бы в душе память о нем, потом… потом, может быть, нашла бы «приличную партию», каких много, и была бы хорошей, умной, заботливой женой и матерью, а прошлое сочла бы девической мечтой и не прожила, а протерпела бы жизнь. Ведь все так
делают!
— Как сон, как будто ничего не было! — говорила она задумчиво, едва слышно, удивляясь
своему внезапному возрождению. — Вы вынули не только стыд, раскаяние, но и горечь, боль — все… Как это вы
сделали? — тихо спросила она. — И все это пройдет, эта… ошибка?
Как таблица на каменной скрижали, была начертана открыто всем и каждому жизнь старого Штольца, и под ней больше подразумевать было нечего. Но мать,
своими песнями и нежным шепотом, потом княжеский, разнохарактерный дом, далее университет, книги и свет — все это отводило Андрея от прямой, начертанной отцом колеи; русская жизнь рисовала
свои невидимые узоры и из бесцветной таблицы
делала яркую, широкую картину.
Вопрос, что он будет
делать в семейном быту, уж улегся, разрешился сам собою. Ему пришлось посвятить ее даже в
свою трудовую, деловую жизнь, потому что в жизни без движения она задыхалась, как без воздуха.