Неточные совпадения
Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется, думал: «Ну, брат, ты еще больше Обломов, нежели я
сам», а Захар чуть ли не подумал: «Врешь! ты только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а
до пыли и
до паутины тебе и дела нет».
Между тем
сам как двадцать пять лет назад определился в какую-то канцелярию писцом, так в этой должности и дожил
до седых волос. Ни ему
самому и никому другому и в голову не приходило, чтоб он пошел выше.
Редко судьба сталкивала его с женщиною в обществе
до такой степени, чтоб он мог вспыхнуть на несколько дней и почесть себя влюбленным. От этого его любовные интриги не разыгрывались в романы: они останавливались в
самом начале и своею невинностью, простотой и чистотой не уступали повестям любви какой-нибудь пансионерки на возрасте.
— Ну, теперь иди с Богом! — сказал он примирительным тоном Захару. — Да постой, дай еще квасу! В горле совсем пересохло:
сам бы догадался — слышишь, барин хрипит?
До чего довел!
«А может быть, еще Захар постарается так уладить, что и вовсе не нужно будет переезжать, авось обойдутся: отложат
до будущего лета или совсем отменят перестройку: ну, как-нибудь да сделают! Нельзя же в
самом деле… переезжать!..»
Пекли исполинский пирог, который
сами господа ели еще на другой день; на третий и четвертый день остатки поступали в девичью; пирог доживал
до пятницы, так что один совсем черствый конец, без всякой начинки, доставался, в виде особой милости, Антипу, который, перекрестясь, с треском неустрашимо разрушал эту любопытную окаменелость, наслаждаясь более сознанием, что это господский пирог, нежели
самым пирогом, как археолог, с наслаждением пьющий дрянное вино из черепка какой-нибудь тысячелетней посуды.
Нянька или предание так искусно избегали в рассказе всего, что существует на
самом деле, что воображение и ум, проникшись вымыслом, оставались уже у него в рабстве
до старости. Нянька с добродушием повествовала сказку о Емеле-дурачке, эту злую и коварную сатиру на наших прадедов, а может быть, еще и на нас
самих.
Рассказ лился за рассказом. Няня повествовала с пылом, живописно, с увлечением, местами вдохновенно, потому что
сама вполовину верила рассказам. Глаза старухи искрились огнем; голова дрожала от волнения; голос возвышался
до непривычных нот.
В доме сделался гвалт: все прибежали, от мала
до велика, и ужаснулись, представив себе, что вместо наседки с цыплятами тут могла прохаживаться
сама барыня с Ильей Ильичом.
И недели три Илюша гостит дома, а там, смотришь,
до Страстной недели уж недалеко, а там и праздник, а там кто-нибудь в семействе почему-то решит, что на Фоминой неделе не учатся;
до лета остается недели две — не стоит ездить, а летом и
сам немец отдыхает, так уж лучше
до осени отложить.
А он сделал это очень просто: взял колею от своего деда и продолжил ее, как по линейке,
до будущего своего внука, и был покоен, не подозревая, что варьяции Герца, мечты и рассказы матери, галерея и будуар в княжеском замке обратят узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая не снилась ни деду его, ни отцу, ни ему
самому.
— Доеду
до Шамшевки,
сам поправлю. Время тратить нечего, надо засветло приехать.
Он в
самом деле все глядел и не слыхал ее слов и молча поверял, что в нем делается; дотронулся
до головы — там тоже что-то волнуется, несется с быстротой. Он не успевает ловить мыслей: точно стая птиц, порхнули они, а у сердца, в левом боку, как будто болит.
Он с ужасом побежал бы от женщины, если она вдруг прожжет его глазами или
сама застонет, упадет к нему на плечо с закрытыми глазами, потом очнется и обовьет руками шею
до удушья… Это фейерверк, взрыв бочонка с порохом; а потом что? Оглушение, ослепление и опаленные волосы!
Ее воображению открыта теперь
самая поэтическая сфера жизни: ей должны сниться юноши с черными кудрями, стройные, высокие, с задумчивой, затаенной силой, с отвагой на лице, с гордой улыбкой, с этой искрой в глазах, которая тонет и трепещет во взгляде и так легко добирается
до сердца, с мягким и свежим голосом, который звучит как металлическая струна.
— Пойдемте
до рощи, — сказала она, давая ему нести корзинку,
сама распустила зонтик, оправила платье и пошла.
Она глядела на него долго, как будто читала в складках на лбу, как в писаных строках, и
сама вспоминала каждое его слово, взгляд, мысленно пробегала всю историю своей любви, дошла
до темного вечера в саду и вдруг покраснела.
Он велел Захару и Анисье ехать на Выборгскую сторону, где решился оставаться
до приискания новой квартиры, а
сам уехал в город, отобедал наскоро в трактире и вечер просидел у Ольги.
— Как можно говорить, чего нет? — договаривала Анисья, уходя. — А что Никита сказал, так для дураков закон не писан. Мне
самой и в голову-то не придет; день-деньской маешься, маешься —
до того ли? Бог знает, что это! Вот образ-то на стене… — И вслед за этим говорящий нос исчез за дверь, но говор еще слышался с минуту за дверью.
Она требовала ответа о здоровье. Обломов, написав ответ,
сам отдал его Никите и прямо из передней выпроводил его на двор и провожал глазами
до калитки, чтоб он не вздумал зайти на кухню и повторить там «клевету» и чтоб Захар не пошел провожать его на улицу.
Словом, сведения и деньги получены удовлетворительные, и Илья Ильич не встретил крайней надобности ехать
сам и был с этой стороны успокоен
до будущего года.
Сама Агафья Матвеевна не в силах была не только пококетничать с Обломовым, показать ему каким-нибудь признаком, что в ней происходит, но она, как сказано, никогда не сознавала и не понимала этого, даже забыла, что несколько времени назад этого ничего не происходило в ней, и любовь ее высказалась только в безграничной преданности
до гроба.
Обломов стал было делать возражения, но Штольц почти насильно увез его к себе, написал доверенность на свое имя, заставил Обломова подписать и объявил ему, что он берет Обломовку на аренду
до тех пор, пока Обломов
сам приедет в деревню и привыкнет к хозяйству.
— Во-на! Он их сунет куда-нибудь, и
сам черт не сыщет. Когда-то еще немец приедет,
до тех пор забудется…
Перед ней
самой снималась завеса, развивалось прошлое, в которое
до этой минуты она боялась заглянуть пристально. На многое у ней открывались глаза, и она смело бы взглянула на своего собеседника, если б не было темно.
— Из рассказа вашего видно, что в последних свиданиях вам и говорить было не о чем. У вашей так называемой «любви» не хватало и содержания; она дальше пойти не могла. Вы еще
до разлуки разошлись и были верны не любви, а призраку ее, который
сами выдумали, — вот и вся тайна.
Прости, что
сам я
до сих пор не избавил тебя от хлопот.
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния…
Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то
самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же
до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Городничий (с неудовольствием).А, не
до слов теперь! Знаете ли, что тот
самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Аммос Федорович (в сторону).Вот выкинет штуку, когда в
самом деле сделается генералом! Вот уж кому пристало генеральство, как корове седло! Ну, брат, нет,
до этого еще далека песня. Тут и почище тебя есть, а
до сих пор еще не генералы.
Хлестаков. Нет, батюшка меня требует. Рассердился старик, что
до сих пор ничего не выслужил в Петербурге. Он думает, что так вот приехал да сейчас тебе Владимира в петлицу и дадут. Нет, я бы послал его
самого потолкаться в канцелярию.
По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья с растопыренными руками, присевший почти
до земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным глазом и едким намеком на городничего; за ним, у
самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами.