Неточные совпадения
Фамилию его называли тоже различно: одни говорили, что он Иванов,
другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый
раз, скажут имя его — тот забудет сейчас, и лицо забудет; что он скажет — не заметит. Присутствие его ничего не придаст обществу, так же как отсутствие ничего не отнимет от него. Остроумия, оригинальности и
других особенностей, как особых примет на теле, в его уме нет.
Может быть, только похоронная процессия обратит на себя внимание прохожего, который почтит это неопределенное лицо в первый
раз достающеюся ему почестью — глубоким поклоном; может быть, даже
другой, любопытный, забежит вперед процессии узнать об имени покойника и тут же забудет его.
— Где сыщешь
другую этакую, — говорил Обломов, — и еще второпях? Квартира сухая, теплая; в доме смирно: обокрали всего один
раз! Вон потолок, кажется, и непрочен: штукатурка совсем отстала, — а все не валится.
Сразу он никогда не подымает с пола платка или
другой какой-нибудь вещи, а нагнется всегда
раза три, как будто ловит ее, и уж разве в четвертый поднимет, и то еще иногда уронит опять.
Он то зачеркнет, то опять поставит слово.
Раза три переставлял что, но выходило или бессмыслица, или соседство с
другим что.
Он должен был признать, что
другой успел бы написать все письма, так что который и что ни
разу не столкнулись бы между собою,
другой и переехал бы на новую квартиру, и план исполнил бы, и в деревню съездил бы…
Задумывается ребенок и все смотрит вокруг: видит он, как Антип поехал за водой, а по земле, рядом с ним, шел
другой Антип, вдесятеро больше настоящего, и бочка казалась с дом величиной, а тень лошади покрыла собой весь луг, тень шагнула только два
раза по лугу и вдруг двинулась за гору, а Антип еще и со двора не успел съехать.
— Что за ребенок, если ни
разу носу себе или
другому не разбил? — говорил отец со смехом.
«Да что же тут дерзкого? — спросила она себя. — Ну, если он в самом деле чувствует, почему же не сказать?.. Однако как же это, вдруг, едва познакомился… Этого никто
другой ни за что не сказал бы, увидя во второй, в третий
раз женщину; да никто и не почувствовал бы так скоро любви. Это только Обломов мог…»
Но когда однажды он понес поднос с чашками и стаканами, разбил два стакана и начал, по обыкновению, ругаться и хотел бросить на пол и весь поднос, она взяла поднос у него из рук, поставила
другие стаканы, еще сахарницу, хлеб и так уставила все, что ни одна чашка не шевельнулась, и потом показала ему, как взять поднос одной рукой, как плотно придержать
другой, потом два
раза прошла по комнате, вертя подносом направо и налево, и ни одна ложечка не пошевелилась на нем, Захару вдруг ясно стало, что Анисья умнее его!
Гулять с молодым человеком, с франтом — это
другое дело: она бы и тогда не сказала ничего, но с свойственным ей тактом, как-нибудь незаметно установила бы
другой порядок: сама бы пошла с ними
раз или два, послала бы кого-нибудь третьего, и прогулки сами собою бы кончились.
У ней лицо было
другое, не прежнее, когда они гуляли тут, а то, с которым он оставил ее в последний
раз и которое задало ему такую тревогу. И ласка была какая-то сдержанная, все выражение лица такое сосредоточенное, такое определенное; он видел, что в догадки, намеки и наивные вопросы играть с ней нельзя, что этот ребяческий, веселый миг пережит.
— Брось сковороду, пошла к барину! — сказал он Анисье, указав ей большим пальцем на дверь. Анисья передала сковороду Акулине, выдернула из-за пояса подол, ударила ладонями по бедрам и, утерев указательным пальцем нос, пошла к барину. Она в пять минут успокоила Илью Ильича, сказав ему, что никто о свадьбе ничего не говорил: вот побожиться не грех и даже образ со стены снять, и что она в первый
раз об этом слышит; говорили, напротив, совсем
другое, что барон, слышь, сватался за барышню…
Опять полились на Захара «жалкие» слова, опять Анисья заговорила носом, что «она в первый
раз от хозяйки слышит о свадьбе, что в разговорах с ней даже помину не было, да и свадьбы нет, и статочное ли дело? Это выдумал, должно быть, враг рода человеческого, хоть сейчас сквозь землю провалиться, и что хозяйка тоже готова снять образ со стены, что она про Ильинскую барышню и не слыхивала, а разумела какую-нибудь
другую невесту…».
Сколько соображений — все для Обломова! Сколько
раз загорались два пятна у ней на щеках! Сколько
раз она тронет то тот, то
другой клавиш, чтоб узнать, не слишком ли высоко настроено фортепьяно, или переложит ноты с одного места на
другое! И вдруг нет его! Что это значит?
— У нас, в Обломовке, этак каждый праздник готовили, — говорил он двум поварам, которые приглашены были с графской кухни, — бывало, пять пирожных подадут, а соусов что, так и не пересчитаешь! И целый день господа-то кушают, и на
другой день. А мы дней пять доедаем остатки. Только доели, смотришь, гости приехали — опять пошло, а здесь
раз в год!
— Разве я
другая душа для тебя, кум? Кажется, не
раз служил тебе, и свидетелем бывал, и копии… помнишь? Свинья ты этакая!
В первый
раз в жизни Агафья Матвеевна задумалась не о хозяйстве, а о чем-то
другом, в первый
раз заплакала, не от досады на Акулину за разбитую посуду, не от брани братца за недоваренную рыбу; в первый
раз ей предстала грозная нужда, но грозная не для нее, для Ильи Ильича.
Илья Ильич позавтракал, прослушал, как Маша читает по-французски, посидел в комнате у Агафьи Матвеевны, смотрел, как она починивала Ванечкину курточку, переворачивая ее
раз десять то на ту, то на
другую сторону, и в то же время беспрестанно бегала в кухню посмотреть, как жарится баранина к обеду, не пора ли заваривать уху.
Любитель комфорта, может быть, пожал бы плечами, взглянув на всю наружную разнорядицу мебели, ветхих картин, статуй с отломанными руками и ногами, иногда плохих, но дорогих по воспоминанию гравюр, мелочей. Разве глаза знатока загорелись бы не
раз огнем жадности при взгляде на ту или
другую картину, на какую-нибудь пожелтевшую от времени книгу, на старый фарфор или камни и монеты.