Неточные совпадения
Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и
другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых
рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.
Еще более призадумался Обломов, когда замелькали у него в глазах пакеты с надписью нужное и весьма нужное, когда его заставляли делать разные справки, выписки, рыться в делах, писать тетради в два пальца толщиной, которые, точно на смех, называли записками; притом всё требовали скоро, все куда-то торопились, ни на чем не останавливались: не успеют спустить с
рук одно дело, как уж опять с яростью хватаются за
другое, как будто в нем вся сила и есть, и, кончив, забудут его и кидаются на третье — и конца этому никогда нет!
Но это все было давно, еще в ту нежную пору, когда человек во всяком
другом человеке предполагает искреннего
друга и влюбляется почти во всякую женщину и всякой готов предложить
руку и сердце, что иным даже и удается совершить, часто к великому прискорбию потом на всю остальную жизнь.
Он глядит, разиня рот от удивления, на падающие вещи, а не на те, которые остаются на
руках, и оттого держит поднос косо, а вещи продолжают падать, — и так иногда он принесет на
другой конец комнаты одну рюмку или тарелку, а иногда с бранью и проклятиями бросит сам и последнее, что осталось в
руках.
У Обломова в кабинете переломаны или перебиты почти все вещи, особенно мелкие, требующие осторожного обращения с ними, — и всё по милости Захара. Он свою способность брать в
руки вещь прилагает ко всем вещам одинаково, не делая никакого различия в способе обращения с той или
другой вещью.
Несмотря, однако ж, на эту наружную угрюмость и дикость, Захар был довольно мягкого и доброго сердца. Он любил даже проводить время с ребятишками. На дворе, у ворот, его часто видели с кучей детей. Он их мирит, дразнит, устроивает игры или просто сидит с ними, взяв одного на одно колено,
другого на
другое, а сзади шею его обовьет еще какой-нибудь шалун
руками или треплет его за бакенбарды.
Давно знали они
друг друга и давно жили вдвоем. Захар нянчил маленького Обломова на
руках, а Обломов помнит его молодым, проворным, прожорливым и лукавым парнем.
— Доктор! Какими судьбами? — воскликнул Обломов, протягивая одну
руку гостю, а
другою подвигая стул.
— С глаз долой! — повелительно сказал Обломов, указывая
рукой на дверь. — Я тебя видеть не могу. А! «
другие»! Хорошо!
По указанию календаря наступит в марте весна, побегут грязные ручьи с холмов, оттает земля и задымится теплым паром; скинет крестьянин полушубок, выйдет в одной рубашке на воздух и, прикрыв глаза
рукой, долго любуется солнцем, с удовольствием пожимая плечами; потом он потянет опрокинутую вверх дном телегу то за одну, то за
другую оглоблю или осмотрит и ударит ногой праздно лежащую под навесом соху, готовясь к обычным трудам.
Как все тихо, все сонно в трех-четырех деревеньках, составляющих этот уголок! Они лежали недалеко
друг от
друга и были как будто случайно брошены гигантской
рукой и рассыпались в разные стороны, да так с тех пор и остались.
Крыльцо висело над оврагом, и, чтоб попасть на крыльцо ногой, надо было одной
рукой ухватиться за траву,
другой за кровлю избы и потом шагнуть прямо на крыльцо.
Старые служаки, чада привычки и питомцы взяток, стали исчезать. Многих, которые не успели умереть, выгнали за неблагонадежность,
других отдали под суд: самые счастливые были те, которые, махнув
рукой на новый порядок вещей, убрались подобру да поздорову в благоприобретенные углы.
Потом Захарка чешет голову, натягивает куртку, осторожно продевая
руки Ильи Ильича в рукава, чтоб не слишком беспокоить его, и напоминает Илье Ильичу, что надо сделать то,
другое: вставши поутру, умыться и т. п.
Мать поплачет, поплачет, потом сядет за фортепьяно и забудется за Герцом: слезы каплют одна за
другой на клавиши. Но вот приходит Андрюша или его приведут; он начнет рассказывать так бойко, так живо, что рассмешит и ее, притом он такой понятливый! Скоро он стал читать «Телемака», как она сама, и играть с ней в четыре
руки.
Собираются на обед, на вечер, как в должность, без веселья, холодно, чтоб похвастать поваром, салоном, и потом под
рукой осмеять, подставить ногу один
другому.
— В этом же углу лежат и замыслы твои «служить, пока станет сил, потому что России нужны
руки и головы для разработывания неистощимых источников (твои слова); работать, чтоб слаще отдыхать, а отдыхать — значит жить
другой, артистической, изящной стороной жизни, жизни художников, поэтов».
Штольц, однако ж, говорил с ней охотнее и чаще, нежели с
другими женщинами, потому что она, хотя бессознательно, но шла простым природным путем жизни и по счастливой натуре, по здравому, не перехитренному воспитанию не уклонялась от естественного проявления мысли, чувства, воли, даже до малейшего, едва заметного движения глаз, губ,
руки.
Но когда однажды он понес поднос с чашками и стаканами, разбил два стакана и начал, по обыкновению, ругаться и хотел бросить на пол и весь поднос, она взяла поднос у него из
рук, поставила
другие стаканы, еще сахарницу, хлеб и так уставила все, что ни одна чашка не шевельнулась, и потом показала ему, как взять поднос одной
рукой, как плотно придержать
другой, потом два раза прошла по комнате, вертя подносом направо и налево, и ни одна ложечка не пошевелилась на нем, Захару вдруг ясно стало, что Анисья умнее его!
— Вот оно что! — с ужасом говорил он, вставая с постели и зажигая дрожащей
рукой свечку. — Больше ничего тут нет и не было! Она готова была к воспринятию любви, сердце ее ждало чутко, и он встретился нечаянно, попал ошибкой…
Другой только явится — и она с ужасом отрезвится от ошибки! Как она взглянет тогда на него, как отвернется… ужасно! Я похищаю чужое! Я — вор! Что я делаю, что я делаю? Как я ослеп! Боже мой!
Иногда, идучи в жаркий полдень под
руку с Обломовым, она лениво обопрется на плечо его и идет машинально, в каком-то изнеможении, молчит упорно. Бодрость пропадает в ней; взгляд утомленный, без живости, делается неподвижен, устремляется куда-нибудь на одну точку, и ей лень обратить его на
другой предмет.
А Обломов? Отчего он был нем и неподвижен с нею вчера, нужды нет, что дыхание ее обдавало жаром его щеку, что ее горячие слезы капали ему на
руку, что он почти нес ее в объятиях домой, слышал нескромный шепот ее сердца?.. А
другой?
Другие смотрят так дерзко…
— Так что же? А это разве ничего, что мы видим
друг друга, что ты зайдешь в антракте, при разъезде подойдешь, подашь
руку до кареты?.. Извольте ехать! — повелительно прибавила она. — Что это за новости!
— Да, но я тогда увлекался: одной
рукой отталкивал, а
другой удерживал. Ты была доверчива, а я… как будто… обманывал тебя. Тогда было еще ново чувство…
И много говорила Анисья, так что Илья Ильич замахал
рукой. Захар попробовал было на
другой день попроситься в старый дом, в Гороховую, в гости сходить, так Обломов таких гостей задал ему, что он насилу ноги унес.
— Как же-с, надо знать: без этого ничего сообразить нельзя, — с покорной усмешкой сказал Иван Матвеевич, привстав и заложив одну
руку за спину, а
другую за пазуху. — Помещик должен знать свое имение, как с ним обращаться… — говорил он поучительно.
— Исай Фомич 3атертый, — повторил Иван Матвеевич, отирая наскоро
руку обшлагом
другого рукава, и, взяв на минуту
руку Обломова, тотчас спрятал свою в рукав. — Я завтра поговорю с ним-с и приведу.
Лицо у него не грубое, не красноватое, а белое, нежное;
руки не похожи на
руки братца — не трясутся, не красные, а белые, небольшие. Сядет он, положит ногу на ногу, подопрет голову
рукой — все это делает так вольно, покойно и красиво; говорит так, как не говорят ее братец и Тарантьев, как не говорил муж; многого она даже не понимает, но чувствует, что это умно, прекрасно, необыкновенно; да и то, что она понимает, он говорит как-то иначе, нежели
другие.
Перед ней стоял прежний, уверенный в себе, немного насмешливый и безгранично добрый, балующий ее
друг. В лице у него ни тени страдания, ни сомнения. Он взял ее за обе
руки, поцеловал ту и
другую, потом глубоко задумался. Она притихла, в свою очередь, и, не смигнув, наблюдала движение его мысли на лице.
Одета она в старое ситцевое платье;
руки у ней не то загорели, не то загрубели от работы, от огня или от воды, или от того и от
другого.
Любитель комфорта, может быть, пожал бы плечами, взглянув на всю наружную разнорядицу мебели, ветхих картин, статуй с отломанными
руками и ногами, иногда плохих, но дорогих по воспоминанию гравюр, мелочей. Разве глаза знатока загорелись бы не раз огнем жадности при взгляде на ту или
другую картину, на какую-нибудь пожелтевшую от времени книгу, на старый фарфор или камни и монеты.
Живи он с одним Захаром, он мог бы телеграфировать
рукой до утра и, наконец, умереть, о чем узнали бы на
другой день, но глаз хозяйки светил над ним, как око провидения: ей не нужно было ума, а только догадка сердца, что Илья Ильич что-то не в себе.