Неточные совпадения
— Как это? Всякий день перебирай все углы? — спросил Захар. —
Да что ж это за жизнь? Лучше Бог по душу
пошли!
Встретится ему знакомый на улице. «Куда?» — спросит. «
Да вот
иду на службу, или в магазин, или проведать кого-нибудь». — «
Пойдем лучше со мной, — скажет тот, — на почту, или зайдем к портному, или прогуляемся», — и он
идет с ним, заходит и к портному, и на почту, и прогуливается в противуположную сторону от той, куда
шел.
—
Да постой, дай деньги, я мимо
пойду и принесу; мне еще надо кое-куда сходить.
— Ну, я
пойду, — сказал Тарантьев, надевая шляпу, — а к пяти часам буду: мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе, так велели понаведаться…
Да вот что, Илья Ильич: не наймешь ли ты коляску сегодня, в Екатерингоф ехать? И меня бы взял.
— Ну, оставим это! — прервал его Илья Ильич. — Ты
иди с Богом, куда хотел, а я вот с Иваном Алексеевичем напишу все эти письма
да постараюсь поскорей набросать на бумагу план-то свой: уж кстати заодно делать…
Он учился всем существующим и давно не существующим правам, прошел курс и практического судопроизводства, а когда, по случаю какой-то покражи в доме, понадобилось написать бумагу в полицию, он взял лист бумаги, перо, думал, думал,
да и
послал за писарем.
—
Да, право, — продолжал Захар с большим жаром. — Вон, говорят, какое-то неслыханное чудовище привезли: его бы поглядели. В тиатр или маскарад бы
пошли, а тут бы без вас и переехали.
— Другой — кого ты разумеешь — есть голь окаянная, грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то он картофель
да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев, возьмет линейку под мышку
да две рубашки в носовой платок и
идет… «Куда, мол, ты?» — «Переезжаю», — говорит. Вот это так «другой»! А я, по-твоему, «другой» — а?
— Что такое другой? — продолжал Обломов. — Другой есть такой человек, который сам себе сапоги чистит, одевается сам, хоть иногда и барином смотрит,
да врет, он и не знает, что такое прислуга;
послать некого — сам сбегает за чем нужно; и дрова в печке сам помешает, иногда и пыль оботрет…
— Ну, теперь
иди с Богом! — сказал он примирительным тоном Захару. —
Да постой, дай еще квасу! В горле совсем пересохло: сам бы догадался — слышишь, барин хрипит? До чего довел!
«Что, если б кто-нибудь слышал это?.. — думал он, цепенея от этой мысли. —
Слава Богу, что Захар не сумеет пересказать никому;
да и не поверят;
слава Богу!»
— И я бы тоже… хотел… — говорил он, мигая с трудом, — что-нибудь такое… Разве природа уж так обидела меня…
Да нет,
слава Богу… жаловаться нельзя…
— Ну
иди,
иди! — отвечал барин. —
Да смотри, не пролей молоко-то. — А ты, Захарка, постреленок, куда опять бежишь? — кричал потом. — Вот я тебе дам бегать! Уж я вижу, что ты это в третий раз бежишь.
Пошел назад, в прихожую!
Так, например, однажды часть галереи с одной стороны дома вдруг обрушилась и погребла под развалинами своими наседку с цыплятами; досталось бы и Аксинье, жене Антипа, которая уселась было под галереей с донцом,
да на ту пору, к счастью своему,
пошла за мочками.
— Э!
Да галерея-то
пойдет опять заново! — сказал старик жене. — Смотри-ка, как Федот красиво расставил бревна, точно колонны у предводителя в дому! Вот теперь и хорошо: опять надолго!
—
Да,
да, надо, — заботливо отвечал Илья Иванович и
шел тотчас осмотреть крыльцо.
— Одна ли Анна Андреевна! — сказала хозяйка. — Вот как брата-то ее женят и
пойдут дети — столько ли еще будет хлопот! И меньшие подрастают, тоже в женихи смотрят; там дочерей выдавай замуж, а где женихи здесь? Нынче, вишь, ведь все хотят приданого,
да всё деньгами…
— Я и то не брал. На что, мол, нам письмо-то, — нам не надо. Нам, мол, не наказывали писем брать — я не смею: подите вы, с письмом-то!
Да пошел больно ругаться солдат-то: хотел начальству жаловаться; я и взял.
— А! Э! Вот от кого! — поднялось со всех сторон. —
Да как это он еще жив по сю пору? Поди ты, еще не умер! Ну,
слава Богу! Что он пишет?
— Искала, искала — нету рецепта, — сказала она. — Надо еще в спальне в шкафу поискать.
Да как
посылать письмо-то?
— Какой дурак, братцы, — сказала Татьяна, — так этакого поискать! Чего, чего не надарит ей? Она разрядится, точно пава, и ходит так важно; а кабы кто посмотрел, какие юбки
да какие чулки носит, так срам посмотреть! Шеи по две недели не моет, а лицо мажет… Иной раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову,
да шла бы в монастырь, на богомолье…»
Спросил — «нет, мол», и
пошел: «Тебя, говорит, повесить надо, тебя, говорит, сварить в горячей смоле надо
да щипцами калеными рвать; кол осиновый, говорит, в тебя вколотить надо!» А сам так и лезет, так и лезет…
— Ну, это что? — говорил все тот же лакей. — Коли ругается, так это
слава Богу, дай Бог такому здоровья… А как все молчит; ты
идешь мимо, а он глядит, глядит,
да и вцепится, вон как тот, у которого я жил. А ругается, так ничего…
— Вот, вот этак же, ни дать ни взять, бывало, мой прежний барин, — начал опять тот же лакей, что все перебивал Захара, — ты, бывало, думаешь, как бы повеселиться, а он вдруг, словно угадает, что ты думал,
идет мимо,
да и ухватит вот этак, вот как Матвей Мосеич Андрюшку. А это что, коли только ругается! Велика важность: «лысым чертом» выругает!
—
Да! — говорил Захар. — У меня-то,
слава Богу! барин столбовой; приятели-то генералы, графы
да князья. Еще не всякого графа посадит с собой: иной придет
да и настоится в прихожей… Ходят всё сочинители…
Он распускал зонтик, пока
шел дождь, то есть страдал, пока длилась скорбь,
да и страдал без робкой покорности, а больше с досадой, с гордостью, и переносил терпеливо только потому, что причину всякого страдания приписывал самому себе, а не вешал, как кафтан, на чужой гвоздь.
Мужики
идут с поля, с косами на плечах; там воз с сеном проползет, закрыв всю телегу и лошадь; вверху, из кучи, торчит шапка мужика с цветами
да детская головка; там толпа босоногих баб, с серпами, голосят…
Страсть! все это хорошо в стихах
да на сцене, где, в плащах, с ножами, расхаживают актеры, а потом
идут, и убитые и убийцы, вместе ужинать…
—
Да,
да, — повторял он, — я тоже жду утра, и мне скучна ночь, и я завтра
пошлю к вам не за делом, а чтоб только произнести лишний раз и услыхать, как раздастся ваше имя, узнать от людей какую-нибудь подробность о вас, позавидовать, что они уж вас видели… Мы думаем, ждем, живем и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь, что вы любите меня, как не любили ни отца, ни тетку, ни…
—
Да, — говорила она, — я простужусь, сделается горячка; ты придешь сюда — меня нет,
пойдешь к нам — скажут: больна; завтра то же; ставни у меня закрыты; доктор качает головой; Катя выйдет к тебе в слезах, на цыпочках и шепчет: больна, умирает…
—
Да, то ужасный путь, и много надо любви, чтоб женщине
пойти по нем вслед за мужчиной, гибнуть — и все любить.
— Нету братца-то, — монотонно говорила она, — нейдут они что-то… — И поглядела на улицу. — Вот они тут проходят, мимо окон: видно, когда
идут,
да вот нету!
—
Да вот долго нейдут что-то, не видать, — сказала она монотонно, глядя на забор, отделявший улицу от двора. — Я знаю и шаги их; по деревянной мостовой слышно, как кто
идет. Здесь мало ходят…
«Оно бы и тут можно жить, — думал он, —
да далеко от всего, а в доме у них порядок строгий и хозяйство
идет славно».
«Нет, уж сегодня не поеду; надо решить дело скорей,
да потом… Что это, ответа поверенный не
шлет из деревни?.. Я бы давно уехал, перед отъездом обручился бы с Ольгой… Ах, а она все смотрит на меня! Беда, право!»
—
Да,
пойдем скорее, — сказала и она шепотом, скороговоркой.
—
Да куда я
пойду семь верст киселя есть? — отговаривался Захар.
—
Да не вздумал ли сам нализаться? — остроумно догадался Артемий, — так и тебе дал, чтоб не завидно было.
Пойдем!
«Как можно! А как не отдашь в срок? если дела
пойдут плохо, тогда подадут ко взысканию, и имя Обломова, до сих пор чистое, неприкосновенное…» Боже сохрани! Тогда прощай его спокойствие, гордость… нет, нет! Другие займут
да потом и мечутся, работают, не спят, точно демона впустят в себя.
Да, долг — это демон, бес, которого ничем не изгонишь, кроме денег!
Еще на год отодвинулось счастье! Обломов застонал болезненно и повалился было на постель, но вдруг опомнился и встал. А что говорила Ольга? Как взывала к нему, как к мужчине, доверилась его силам? Она ждет, как он
пойдет вперед и дойдет до той высоты, где протянет ей руку и поведет за собой, покажет ее путь!
Да,
да! Но с чего начать?
— Начал было в гимназии,
да из шестого класса взял меня отец и определил в правление. Что наша наука! Читать, писать, грамматике, арифметике, а дальше и не пошел-с. Кое-как приспособился к делу,
да и перебиваюсь помаленьку. Ваше дело другое-с: вы проходили настоящие науки.
Этот долг можно заплатить из выручки за хлеб. Что ж он так приуныл? Ах, Боже мой, как все может переменить вид в одну минуту! А там, в деревне, они распорядятся с поверенным собрать оброк;
да, наконец, Штольцу напишет: тот даст денег и потом приедет и устроит ему Обломовку на
славу, он всюду дороги проведет, и мостов настроит, и школы заведет… А там они, с Ольгой!.. Боже! Вот оно, счастье!.. Как это все ему в голову не пришло!
Если ты скажешь смело и обдуманно
да — я беру назад свое решение: вот моя рука и
пойдем, куда хочешь, за границу, в деревню, даже на Выборгскую сторону!
— Э, полно! Человек создан сам устроивать себя и даже менять свою природу, а он отрастил брюхо
да и думает, что природа
послала ему эту ношу! У тебя были крылья,
да ты отвязал их.
В роще чай бы стали пить, в ильинскую пятницу на Пороховые бы Заводы
пошли, за нами бы телега с припасами
да с самоваром ехала.
— Они мне не должны, — отвечала она, — а что я закладывала серебро, земчуг и мех, так это я для себя закладывала. Маше и себе башмаки купила, Ванюше на рубашки
да в зеленные лавки отдала. А на Илью Ильича ни копеечки не
пошло.
— Что! — говорил он, глядя на Ивана Матвеевича. — Подсматривать за Обломовым
да за сестрой, какие они там пироги пекут,
да и того… свидетелей! Так тут и немец ничего не сделает. А ты теперь вольный казак: затеешь следствие — законное дело! Небойсь, и немец струсит, на мировую
пойдет.